Ури-Цви Гринберг

К 110-летию со дня рождения и 25-летию со дня смерти

“Мы юная, веселая, поющая халястра,
идем неведомым путем
тоскливым мрачным днем
и в ужасе ночном
пер аспера ад астра!”

Стихи халястровцев представляли из себя гремучую смесь из Блока, Маяковского и других футуристов. В движении “халястровцев” проявилась одна из глобальных проблем идишистской литературы того периода - ее повальная подражательность. Еврейские поэты зачастую перерабатывали чужое творчество, чужие приемы, переносили их в среду языка идиш - и это уже считалось литературным открытием… Тем не менее в Варшаве “Халястра” собирала на своих “утренниках” (представления - дабы противопоставить себя общинным устоям - всегда проходили в субботу утром, параллельно утренней молитве в синагогах) полные аншлаги; на них заходили даже такие “зубры” еврейской литературы, как Шолом Аш, Дер Нистер, Юлиан Тувим…

Группа Маркиша издала три журнала - “Халястра”, “Альбатрос”, “Вог”; каждого - по 2-3 номера, но почти все это происходило уже без Гринберга. После публикации поэмы “В царстве креста” (“Ин де малхус фун цлав”), где христианство и доктрина церкви были подвергнуты беспощадной критике, польское правительство откровенно указало Гринбергу на нежелательность его пребывания в “демократической” Польше. И в конце 1923 года правнук “огненного ангела” совершил то, что было, вероятнее всего, предопределено уже львовским погромом - переехал в Землю Израиля.

В Палестине Гринберг начинал как заядлый социалист, штатный поэт левого рабочего движения. Однако по мере того, как менялась социальная картина в Ишуве, по мере появления арабского террора и английских репрессий, мировоззрение поэта пережило качественный перелом.

Перелом этот произошел постепенно и был обусловлен, вероятнее всего, тремя разнородными, но взаимосвязанными факторами: окончательным переходом Гринберга на иврит, политическими событиями тех дней и тесным общением с кругом рава Авраама-Ицхака Кука.

Значительная часть еврейских литераторов видела будущее еврейского народа неразрывно связанным с ивритом - возрожденным древнееврейским языком, призванным возродить и сплотить нацию на исторической родине - Земле Израиля. Однако поэты, писавшие на иврите, пережили в начале 20-х годов определенный кризис. Основной причиной этого кризиса была нехватка аудитории: у молодого общества, заново осваивавшего Эрец Исраэль после волн 1-й, 2-й и 3-й алии, проблемы культуры стояли на заднем плане - далеко позади проблем политических, экономических, бытовых. Вторая причина кризиса заключалась в реформе языка, которой подвергся иврит в начале 20-х под натиском “разговорной действительности”. За литературную норму было принято сефардское произношение, с отличным от ашкеназского прочтением огласовок, с использованием буквы “тав” вместо “сав” и обязательным ударением на последний слог. Таким образом большая часть стихов Бялика, Черниховского и других авторов, приехавших из Европы, утратила музыкальную связь со слухом читателя, а зачастую - даже рифму. Некоторые, как Яков Фихман, переписывали собственные произведения с учетом нового произношения. Так или иначе, определение “пишет, как Бялик” в одночасье из достоинства превратилось в недостаток. В этих условиях легче всего было поэтам, выросшим в Палестине, репатриантам во втором поколении, таким, как Йегуда Бурла, Ицхак Шами, Йегошуа Бар-Йосеф.

На этом фоне Ури-Цви Гринберг оказался в выигрышном положении. На него, выросшего в традиционной семье и в австро-венгерском интернациональном котле, не давила ни русская литература в лице Блока, Есенина, Хлебникова, ни ашкеназский иврит, который был привычен для просвещенных европейских евреев. Иврит Гринберга был изначально максимально близок к ивриту ТАНАХа - Пятикнижия и книг пророков, а его литературными кумирами служили прежде всего классики испанского средневековья и школы Цфата.

Гринберг селится в городе Яффо - Тель-Авив, ставшем тогда центром израильской культуры. Здесь в 1924 году происходит его встреча с равом Авраамом-Ицхаком Куком, который был в то время главным раввином Израиля, и знакомство с его окружением. Эти встречи определили дальнейший путь поэта. В те годы в круг рава Кука входили и Бялик, и Агнон, и Гилель Цейтлин, и многие другие лидеры новой еврейской культуры. Рав Кук создал и распространил новую концепцию иудаизма, которая во многом помогла разрешить дилеммы того поколения. Ведь большинство интеллектуалов, входивших в его круг, в свое время сознательно ушли от традиции под воздействием просвещения, светского образования и раннего сионизма, считая невозможным совмещать традицию и культуру. Рав Кук же говорил о том, что невозможно отделять одно от другого, эстетику от Торы, светскую эрудицию от веры. Он подчеркивал, что все процессы, происходящие с еврейским народом на данном этапе, являются звеньями одной цепи и ведут к созданию национального дома, освобождению от ига народов и к грядущему избавлению. Он объяснял, как упорная консервативность ортодоксов и воинствующе светский напор раннего сионизма невозможны друг без друга; как сельскохозяйственная деятельность пионеров-поселенцев неразрывно связана с исполнением древних пророчеств. Главное, к чему призывал рав Кук - освободить свое сознание от наносного, поверхностного слоя, приобретенного в изгнании, дать внутренней сущности еврейского народа выйти наружу, - и тогда, как обещал он, произойдет качественный скачок, который позволит евреям обрести свое подлинное национальное лицо - лицо персонажей ТАНАХа, пророков, древних героев Иудеи. Учение рав Кука по-разному повлияло на разных людей. Для многих представителей культурного бомонда, глубоко переживавших свой разрыв с традицией, но не знавших, как жить иначе, идеи рав Кука стали спасательной веревкой, позволившей найти компромисс с самими собой. Гилель Цейтлин и Шмуэль Агнон вернулись к соблюдению заповедей Торы полностью; некоторые другие, как Бялик - частично. Сам Ури-Цви Гринберг полностью нашел себя в системе традиционных ценностей, в мире Торы, хотя до самого конца жизни его нельзя было назвать ортодоксальным евреем в общепринятом смысле этого слова. Однако в Торе и героической еврейской истории АЦАГ находит почву, на которой вырастает все его дальнейшее творчество. Так появляется классический, грозный, не щадящий ни себя, ни других Гринберг, - поэт-пророк, буревестник эпохи Мессии, близкий по духу пророку Иеремии в ТАНАХе. Главными темами его творчества становятся Иерусалим, Храмовая Гора, освобождение Земли Израиля из рук захватчиков, избавление, которого нельзя ждать пассивно - за него надо бороться и принести его своими руками. Гринберг мыслит и пишет архетипами, которые выше повседневной реальности, и пишет стихи - пропитанные болью, негодованием и надеждой одновременно:

“В святом Иерусалиме, моих предков-зелотов столице,
Ханаанеи обитают - с женами своими, детьми и ослами.
И христиане - с колоколами, башнями, колючими крестами.
Есть также и братья и сестры мои - прирученные волки.
Ученье предков спрятано на донышке их душ.
И лавки бакалейные есть тут, и Стена плача.
И старики полуживые, любимцы Б-га, в талесах истертых.
И юноши горячие - похожие на воинов в Бейтаре, Гуш-Халаве.
И я прохожу здесь, как волк,
Отвернувшись от жилья людского...”

(1929)

В этом коротком стихотворении можно проследить все основные темы и акценты поэзии Гринберга. Это и тема Иерусалима, и создание моста времени между героическим прошлым народа и его настоящим (предки-зелоты, Бейтар, Гуш-Халав - и в то же время Стена плача и бакалейные лавки); и позиция самого поэта, который сравнивает себя со свободным волком, который не может даже смотреть в сторону “волков прирученных” - тех братьев и сестер, которые готовы мириться с “ханаанеями, ослами и крестами”, у которых “учение предков - на донышке душ” и которые лишь “похожи на воинов в Бейтаре” - но, увы, не они… Показательно, что АЦАГ не называет арабов арабами - в его стихотворении они “ханаанеи”. Ханаанеи - прообраз любого народа, который захватит Землю Израиля, не имея на нее права.

В этом стихотворении проявляется еще одна важнейшая тема Гринберга - тема неприятия европейской и, более общей, христианской цивилизации, неприятия, корни которого уходят еще к 1-й мировой и Львовскому погрому и которое усиливается вновь на фоне антисемитской британской политики в Палестине. Неприятие это настолько велико, что Гринберг рассматривает свой ритмический верлибр с переменным количеством стоп в строке как сознательный вызов, бунт против европейской поэзии с ее силлабо-тоническим строем. В других произведениях Гринберг пишет на ту же тему еще более жестко:

 

Быть может, пророчество АЦАГа исполнилось отчасти тогда, когда Вилли Брандт встал на колени в Варшавском гетто? Или тогда, кто Евтушенко читал над Бабьим Яром:

 

Палестинская действительность двадцатых-тридцатых годов была достаточно сурова. Именно в это время происходит вторая катастрофа в жизни Гринберга - еврейские погромы 1929-1936 годов в Палестине, когда еврейские лидеры молчали и никак не отвечали на нападения арабов, боясь навлечь на себя гнев всемогущих британских властей и мировой общественности. Убийства евреев в Хевроне, Гуш-Эцйоне, киббуцах остались безнаказанными. “Каждый день - похороны” - с болью восклицает Гринберг и гневно обращается к соотечественникам в “Повседневном погребении”:

Позже, в 1948 году, Ури-Цви подведет страшный итог:

В творчестве АЦАГа все настойчивее звучит тема “Мессии, которого мы упустили”. Это поколение не приняло не только его как поэта: точно так же оно отвергло Мессию. Об этом он пишет в одном из своих ключевых произведений - “Ребенку расскажу”. В этом стихотворении Гринберг говорит о том, что может обращаться только к детям, тем, кто готов и способен воспринимать новый мир непосредственно, тем, кто не парализован столетиями рабства:

Ответом на подобные стихи была повсеместная травля поэта. Его называют “кровавым поэтом”, “кровавым Гринбергом”, шовинистом, запрещают печатать, поносят в газетах - и в 1932 году доводят до вынужденной временной иммиграции.

Только через 60 лет в израильских газетах напишут: “За что называли фашистом Гринберга? За то, что он считал Шхем и Хеврон еврейскими городами, а Храмовую гору - еврейской горой? Но разве это не так?”.

Под натиском критики и преследований в 1932 году Гринберг оставляет Землю Израиля и возвращается в Польшу. Покидая Землю Израиля, поэт пишет:

 

Гринберг оставался в Польше до 1939 года - почти до самого кануна третьей, быть может, самой страшной катастрофы в его жизни и жизни всего еврейского народа в 20-м веке. Не стоит, наверное, говорить о том, что он предсказывал катастрофу задолго до начала войны - в 1937 году, в сборнике “Книга упрека и веры” - ведь любое упоминание о подобных предсказаниях от чьего угодно имени ретроспективно рассматривается как спекуляция…

Во время Холокоста погибла вся семья поэта, его мать и сестры, весь мир, в котором он вырос и долгое время жил. Катастрофа сломала все поколение - кто не погиб физически, умер морально. Но даже здесь ответ Гринберга не похож на реакцию большинства.

Философ Адорно спросит: “Возможна ли поэзия после Освенцима?” Пауль Целан напишет “Фугу смерти” - и запустит часы, которые через 25 лет приведут его к самоубийству. Перец Маркиш будет оплакивать погибших - и исчезнет за решетками Лубянки через несколько лет. Однако Гринберг, видящий себя потомком воинов Бейтара и наследником пророка Иеремии, увидит в огне Холокоста тот же огонь, который когда сжег Храм, и будет писать о том, что есть жизнь даже после смерти, в своих самых горьких стихах - тех, где он обращается к матери, сестре, ушедшим родным и друзьям:

 

В этом - весь Гринберг. В миг величайшей безысходности, как личной, так и общенародной, он слышит в голосе матери призыв: вырой для наших слез второе русло Иордану, великой еврейской реке; “Иордан к Иордану” - вместо принятого “прах к праху”, вместо того, что за 45 лет до того написал Бялик:

 

… Позже Гринберг объяснит, почему Израиль смог победить в Войне за независимость: “Наш народ был мертв, а когда мертвые выходят на войну, их не могут победить живые, даже если эти живые - арабы”.

В 1948 году Израиль обрел независимость. Гринберг - единственный израильский поэт, который дважды - в 1948 и 1955 годах - получает национальную премию имени Бялика, однако каждый раз вручение премии ему превращается в политический скандал. Все газеты Израиля обрушиваются с критикой на комиссию, присудившую премию “еврейскому нацисту”, но сила таланта АЦАГа настолько велика, что ей невозможно противостоять, как невозможно было противостоять голосу пророка Иеремии…

Но и на этом Гринбергу не дано было обрести покой. У власти по-прежнему оставалось левое правительство социалистов, поэта по-прежнему клеймили позором, а сердце Иерусалима - Старый Город - и Храмовая гора оказались в руках арабов…

Храмовая гора. “Храмовая гора - сердце страны”, - писал Гринберг. “Тот, кто владеет ею, владеет и Землей Израиля…” Когда-то, в 1924 году, поэт впервые ступил на Храмовую гору. Через 40 лет, в 1964, когда сама мысль об обладании Храмовой горой казалась безумной, Гринберг написал потрясающее эссе “Пребывание Тв-рца в момент сотворения мира на Храмовой горе в Йерушалаиме”. В этом эссе есть такие слова:
“И по сегодняшний день, спустя почти 40 лет моего противостояния поколению, наполняюсь я восхищением от того моего бессилия выразить увиденное на Горе - источнике моей жизни, и то, чем я дышал в этом месте. Все виды и пейзажи мира принадлежат Вс-вышнему, и свет Его излучается на них, и нет места, лишенного Его присутствия - так знал я все дни жизни моей. Но за все дни свои не видел я сияния, подобного тому, что на Храмовом холме… И вдруг наполнили меня ощущения прошлого: сюда, к этому месту шел я с моим отцом совершить паломничество в праздник… И после всех разрушений и катастроф, и даже когда Храм не возвышается на ней, и даже когда ни одна еврейская нога не ступает по горе. Свет всех светов, излучаемый на этой горе - это сияние семи дней творения, еще с первого мига, когда Тв-рец созидал отсюда. Здесь прозвучало: “Да будет свет!” - и вот он, тот самый Свет, который не гаснет и не уйдет, даже если мир перестанет существовать…”

Гринбергу пришлось пережить еще одну катастрофу - последнюю, четвертую, после 1967 года, когда в ходе Шестидневной войны Израиль освободил Храмовую гору, а затем добровольно отдал ее. “Зачем нам этот Ватикан?” - цинично спросил Моше Даяна один из израильских генералов…

Год спустя, в 1968, поэт поднялся на гору, облаченный в талит, чтобы произнести молитву. Араб-сторож подошел к израильскому полицейскому и потребовал, чтобы он прогнал молящегося еврея - и тот сделал это, потребовав у Гринберга, чтобы тот ушел. Гринберг содрогнулся всем телом, прервал молитву и произнес: “Так я простился с Храмовой горой”.

Человека, который видел Гору “источником своей жизни”, который верил, что Свет, исходящий из Иерусалима, не уйдет, даже если мир перестанет существовать, - такого человека не могла морально уничтожить ни одна из катастроф, выпавших на его век. В этом секрет поэта Гринберга: каждая его строчка - о трагедиях, выпавших на долю еврейского народа, но в каждой его строчке - вера в то, что этот народ невозможно убить. Человек веры, ощущавший свой поэтический дар как пророческое дарование свыше, именно поэтому стал символом и стержнем, духовной опорой поколения - быть может, не своего, но идущего следом. Те вещи, о которых он писал, которые никто не мог понять, - начали сбываться спустя 30, 40, 50 лет: и строки об арабах-кнаанеях, и о “Вселенной креста”, и о “плененном ребенке”. Всю жизнь он обращался к “ребенку в плененном Сионе”, рассказывая ему о “Машиахе, который не пришел” - но обязательно придет, ибо свету не дано угаснуть никогда. Он и себя видел тем ребенком, который стоит на окраине Иерусалима и обращается ко всему своему народу с двумя словами: “Не уезжай!” И весь гнев Гринберга, за который его столько клеймили, - это не гнев ненависти, а гнев любви, как пишет он о миссии истинного поэта: “Многие воды его не зальют, ибо в нем сила гнева любви…”

Тайна Гринберга - в том, что он воспринимал как единое целое прошлое и настоящее, вечные слова ТАНАХа и сегодняшний день. Быть может, наиболее полно пророческое видение АЦАГа проявилось в стихотворении, написанном им в 1930 году: