|
«Папочка! Милый!
Убеди меня, что это все наваждение…
Иначе я
совсем не знаю, как дальше жить.
Утешь меня. Успокой. Сделай что-нибудь.
Ведь я
тебя очень и очень люблю…»
(Э. Савела. «Продай твою мать»)
Говорят, что ремонт в квартире – сродни пожару. С чем же тогда можно сравнить
переезд в другую страну, так называемую репатриацию, если элементарная покраска
стен и замена поржавевших труб, вызывает такие страшные и даже трагические
ассоциации? Почему, когда сообщаешь друзьям и знакомым, что в твоей квартире
ремонт, все обязательно тяжело вздыхают и понимающе-печально кивают головами,
при этом сокрушаясь: мол, бедная ты, бедная! Иногда, (что случается крайне
редко) после слов сочувствия, добавляют: «Может, помочь чем-то?». Посторонней
помощью, как правило, не пользуешься, но от этих слов становится уютней на душе
и на человека, предлагавшего свои услуги, смотришь по-особому - внимательно и
очень нежно.
Браха не раз размышляла над этим. И, прожив в Израиле больше десяти лет, нашла
самое подходящее, на ее взгляд, определение: репатриация – это война! И там и
здесь человек попадал в экстремальные, порой не самые человеческие, условия
жизни. Он был вырван из обычного и привычного ритма и брошен в сумасшедшую
аритмию. В такой ситуации человек и его окружение познавали самих себя. Выходило
наружу то, что раньше, казалось, не существовало совсем – меркантильность,
жадность, подлость, предательство, снобизм. Или наоборот: благородство,
трудолюбие, бескорыстность, душевность. И побеждало то, чего было больше.
Интересно: почему же, все-таки, так происходит? Ведь ремонт, как впрочем, и
репатриация, ни что иное, как – обновление, надежда на перемены в лучшую
сторону. По идее задуманного это должно приносить радость. Если в первом случае
обновляются стены, то во втором – жизнь. И на ремонт, и на репатриацию человек
идет совершенно осознанно: тысячу раз взвесив все «за" и «против». И когда чаша
«за», на весах сомнений полна и опущена вниз, а в чаше «против» на самом
донышке, человек, затратив при этом не малые финансовые средства, начинает свой
поход.
Браха приехала вместе с мамой и отчимом. Нельзя сказать, что переезд в новую
жизнь был продиктован светлыми идеями сионистского толка. Скорее их увлекло
всеобщее течение. Девизом отъезда стали роковые слова ее совсем не нуждающегося
брата, жившего в одном из северных приморских городов, ходившего по
морям-океанам в чине второго помощника капитана: «Вы счастливые, потому, что не
знаете – какие вы несчастные».
Но истинное значение этих слов, то есть, их физическое ощущение, Браха поняла
только по приезде. Начнем с того, что она полюбила свое собственное имя. Здесь
ее называли Браха, это звучало как-то торжественно, с мягкой картавинкой и
внутренним произношением звука «ха». Или тепло – Брахале, что, видимо по-русски
звучало бы «Брахочка», или совсем уж ласково и по родному – Брахушь. Если там, в
Союзе, она стеснялась своего имени (не говоря уже о фамилии – Трахтенберг), то
здесь произносила его с нескрываемой гордостью и еле заметным пафосом.
Браха полюбила эту страну с первого же глотка воздуха. Ощущение того, что она
дома, впервые возникшее в аэропорту Бен-Гурион, поселилось в ее сердце навечно.
Может, создастся впечатление, что молодая девушка двадцати пяти лет была
максималисткой, идеалисткой, мало что понимавшей в жизни и не до конца
осознавшей, как ужасно тяжела и несправедлива эта самая жизнь на земле обещанной
ее народу небесами. Но мне совсем не хочется рассказывать вам о трудностях
выпавших на хрупкие плечи моей героини. Об этом можно прочитать везде: откройте
любую газету или послушайте передачу с участием адвокатов, или просто
прислушайтесь к разговору на улице наших прошлых сограждан – все жалуются, всем
плохо, все несчастливы.
А Браха была счастлива, хоть и ломило по ночам спину от двенадцатичасового
стояния над мойкой в подвальном помещении ресторана, хоть и пекли выжженные руки
от чрезмерного употребления моющих средств и непривычки надевать резиновые
перчатки. Да мало ли сколько существовало причин для того, чтобы стать
несчастной? Но она хотела быть счастливой и была ею. Иногда, вечером, сидя на
остановке, Браха просто смотрела на людей. Она вспоминала свои ощущения, когда
ей приходилось выделить взглядом из толпы советских граждан два-три лица своих
соплеменников. Как правило, они стояли особняком. Браха готова поклясться, она
абсолютно уверена в том, что обладатели этих лиц сожалели о невозможности в
нашей свободной, донельзя демократической и интернациональной советской стране
носить паранджу. А потом, в исповедальных письмах к отцу, оставшемуся вместе с
женой в Союзе, писала: «Папочка, дорогой мой, ты бы видел - сколько еврейских
лиц, и никто никого не боится. Все улыбаются. Все у себя дома… Папочка, я так
счастлива. Только здесь я забываю о том, как мы, словно затравленные звери,
оглядывались по сторонам, со страхом ожидая короткого и цепкого, как репей,
слова «жид». Помнишь, как ты утирал мне слезы, не в силах найти оправдания,
когда в меня попадало это слово и больно било в спину, проникая в самое сердце и
вытекая горючей обидой…»
- Больше никто и никогда не назовет меня так, - делилась она своими горячими
выводами с матерью.
- Ага, не назовет, - доносился из соседней комнаты голос Саши (маминого мужа и
ее отчима), - ты теперь не жидовка, а русия масриах (русская вонючка)
- Да! – не унималась Браха, - может быть, и назовут, но здесь я никого не боюсь.
И
это скоро пройдет. Каждая алия переживала свой кризис и у каждой были свои
ярлыки. Но здесь я - дома…
- А где он, дом-то твой? Этот, что ли? - спрашивал отчим, появляясь в проеме
двери, - за 600$ в месяц? Или эта мебель с мусорки - твоя? А, может, это твоя
работа - от которой руки пухнут?
- Да, мое, но только пока – мое! И ничего позорного в этом нет. Начинать всегда
трудно. Мы все тяжело работаем, но мы знаем ради чего! Я еще и учусь, придет
время – устроюсь по специальности, буду зарабатывать много денег, купим
квартиру…
- Ну, да, конечно, - прервал ее отчим, - еще скажи: выйду замуж за миллионера!
- Так, петухи, прекратите! - урезонивала их мать, - иди вон лучше мусор выкинь,
-
совала она ведро мужу в руки, - не нападай на человека, - и уже тише добавляла,
- дай помечтать ребенку.
Браха мечтала и, как ни странно, мечты ее мало-помалу осуществлялись: и курсы,
подтверждающие диплом экономиста, она закончила, и на работу устроилась, и
деньги стала зарабатывать неплохие, и, конечно, венцом мечтаний - купили
небольшую квартиру в хорошем районе.
Все складывалась как нельзя лучше. Правда, с личной жизнью пока не получалось,
но девушка, в силу своего солнечного характера, неутомимо верила в любовь и в
то, что ее появление не минует молодого сердца.
Она часто писала письма отцу, рассказывала ему о своих успехах, об удивительной
Святой земле, об особенностях и ментальности своих новых собратьев, о
национальных традициях. «Есть такой праздник –Йом Ацмаут (День Независимости),
это как советский Первомай. Но если в последнем самое главное – демонстрация, то
в День Независимости Израиля – воздушный парад. Ты представить не можешь,
папочка, какую бурю чувств вызывает у меня это грандиозное зрелище! Я гляжу в
бескрайнее небо и мне кажется, что они, летчики, там, наверху, видят именно меня
– мою радость и слезы, слышат шелест моих молитв, плеск аплодисментов и биение
каждого сердца, внимающего их полету. Именно в этот праздник, папочка, меня
впервые посетило чувство защищенности. Меня, еврейскую девочку, которую всю
жизнь били и унижали, здесь готовы защищать ценой собственной жизни…» И каждое
письмо обязательно заканчивала фразой: «Папочка, прошу тебя, приезжайте с Ривой
Михайловной! Ну что вам там делать? Я так соскучилась по тебе! Ты же у меня один
– папочка!.. Мне так не хватает тебя… Я так тебя люблю…»
Папа отвечал большими умными письмами. Браха перечитывала их по несколько раз Он
был с ней так нежен и ласков, мудр и внимателен! Отец рассказывал дочери, как
тяжело им живется, какие длинные очереди выстаивает часами, чтобы достать хоть
что-нибудь съестное, как они боятся вечерам выходить из дома, о том, что ни в
подъездах, ни на улицах нет света - по причине того, что лампочки являются
страшным дефицитом.
Теперь молодая девушка неистово мечтала о его приезде, о том, как накупит ему
всего самого вкусного, о том, как они будут гулять по городу и она, как когда-то
в детстве, обхватив его широкую руку, прижмется к родному плечу, как повезет его
к святыне святынь – Стене Плача, как покажет ему удивительное и единственное в
мире Мертвое море. Но самое главное – познакомит его с Нисаном. Вот уже около
года они снимали вдвоем маленькую квартирку в центре города. Это была любовь с
первого взгляда и у нее, и у него. Они увидели друг друга в автобусе. Его машина
находилась в ремонте, а она только училась вождению, так что место встречи
определила сама судьба. Он всю дорогу не спускал с нее глаз и вышел за девушкой
на остановке. Пройдя за Брахой несколько десятков метров, Нисан решил свернуть в
ближайший переулок, дабы не вызывать подозрений и страхов у очаровательной
брюнетки. А она, пожав плечами, подумала, что просто ошиблась на его счет и
продолжила свой путь. На следующий день в том же автобусе молодые люди снова
встретились в том же автобусе. И опять он проследовал до ближайшего переулка. А
когда их взгляды встретились в третий раз, Нисан улыбнулся, и Браха ответила ему
робким кивком. Теперь, выходя, он предложил ей руку, и девушка без опасений
воспользовалась этим.
Маме он понравился: такой уважительный, щедрый, обходительный, в общем – хороший
ребенок. А с отчимом Нисан, как ни пытался, этот самый язык найти никак не мог,
может, от того, что сам ничего не понимал по-русски, а может, потому, что Саша
не очень старался учить иврит и поддерживать дружескую беседу. Как бы там ни
было, через пару месяцев знакомства Нисан предложил Брахе уйти вместе с ним на
съемную квартиру.
И вот, наконец, сбывалась еще одна ее мечта – приезжал папа! Ах, сколько было
приятных хлопот! Нисан нанял рабочих и они, ради такого события, побелили их
маленькое уютное гнездышко. Браха целых два дня возилась на кухне, желая не
только угодить папе и его жене, но и удивить гостей заморскими блюдами. Нисан
выучил несколько русских фраз, чем очень смешил свою возлюбленную, потому что
часто путал значение сказанного, и вместо «здравствуйте!», бодро выкрикивал «как
здоровье?».
Папа в первый день был возбужден увиденным, остроумен, весело смеялся, много и
шумно говорил, хвалил дочкины яства и довольно сносно, для первого дня, общался
на иврите с Нисаном. Браха светилась от счастья.
- Хороший у тебя папа, - говорил он шепотом, вытирая посуду.
Девушка улыбалась:
- Очень хороший, а умный какой - ты себе не представляешь, он все на свете
знает!
- Верю, милая, ты так похожа на него…
- Хм… а мне все говорили, что я – копия мама, - передернула плечами Браха.
- Это другое сходство. Это сходство души…
Девушка повернулась лицом к Нисану, нашла глазами его глаза, сделала шаг
навстречу, обняла любимого, прижалась к нему всем существом и прошептала:
- Он всегда будет жить с нами, правда? Они ведь не помешают нам, да? Он –
хороший, ведь так? Да? Ну, скажи - да?
- Как захочешь, радость моя, - отвечал на ее объятия молодой человек, - я не
против, пусть живут.
Браха на секунду отстранилась и стала покрывать поцелуями лицо Нисана, а он,
обхватив ее губы своими, подарил один из самых сумасшедших и головокружительных
поцелуев, после которых как следствие звучало:
- Пойдем…
Больше счастливых дней, связанных с папой, она не помнит. Это был злой, чужой,
старый дед. Постоянно ничем не довольный, он своим нытьем доводил ее до слез.
- Израиль – ужасная страна! Здесь одни мошенники и воры, - бурчал он.
- А где их нет, папа? - спрашивала дочь.
- В Швейцарии. Я был там, я знаю.
- И в Швейцарии есть, просто не в таком количестве. Да и жизнь у них там
совсем другая…
- Вот именно – другая – тихая, спокойная, сытая…
- Сытая? А ты что, голодаешь здесь?
- Не голодаю, давлюсь. Здесь все такое невкусное, пресное, без запаха, а там…
- Так что же ты там не остался? – голос у дочери начинал дрожать….
- Я там не нужен. Я еврей…
- То-то и оно: не-ну-жен. Зато здесь ты нужен! Не успели вы ступить на эту
землю,
как вам и денежки дали, и пенсию за красивые еврейские глаза назначили.
- Тоже мне - пенсия! Как бы не разбогатеть!
- А за что тебе платят?! Подумай: за что?! Ты хоть час поработал здесь?
Нависла пауза. Отец молчал, а дочь, утомленная постоянными спорами,
успокаивалась только в объятиях Нисана.
- Разве я идеалистка, скажи, - шептала она горячо, - Я ведь понимаю, что много
плохого у нас: и бюрократия и несправедливость, и законы не работают, но что же
мне делать, если я люблю эту землю? И мне сладок даже ее дым.
- Какой дым? - не понял молодой человек.
- А, - отмахнулась Браха, - это поговорка такая, - и еще крепче прижалась к
Нисану.
Из Иерусалима они вернулись поздно. Дочь боялась рокового вопроса: «Ну, как?».
Вера в Б-га, как и любовь к этой стране, навечно завладела ее сердцем. У девушки
была своя религия, свои отношения со В-евышним. Она не соблюдала фанатично все
заповеди, считая некоторые совершенно лишними, она не носила закрытые платья,
чулки и парики, но на вопрос: «Веришь ли ты в Б-га?», всегда отвечала: «Я не
верю, я – знаю!».
Стена Плача, повергшая Браху в шок при первом посещении, не произвела на отца
желаемого эффекта.
- Везде эти пейсатые, - ворчал он, - развели антимонии.
- Благодаря этим пейсатым сохранились традиции нашей страны, - дочь
предвкушала горечь спора, но молчание было сродни отречению
- Ой, какие там традиции? Лучше бы в армию шли, а не шатались во имя
придуманного идола!.
Браха напряглась. Как ни странно, она испугалась за отца и мысленно произнесла:
«Г-споди, прости его, ибо он не ведает, что творит, прости его, Г-поди!». Вслух
же сказала:
- Ты имеешь в виду Б-га?
- А кого же еще? Его самого – вашего бога.
- Б-г – един и для всех одинаков, - тихо парировала дочь.
- Я в него не верю. Все это сущая ерунда и выдумки для недалеких людей.
- Верить или не верить - личное право каждого, но ни у кого нет права оскорблять
чувства верующих.
Отец пристально и несколько удивленно посмотрел дочери в глаза:
- Ты – верующая?!
Браха помолчала несколько секунд и твердым, но тихим голосом произнесла:
- Я не верю, я – знаю!
И тут отца понесло. Он говорил громко, размахивал руками, брызгал слюной:
- Да?! Ты знаешь? Тогда скажи: где был твой бог, когда уничтожали шесть
миллионов, когда маленьких детей брали за ноги и били головой о стену?!!!
- Били люди, а не Б-г.
- Люди?! А что же он молчал? Почему допустил?
- Он не полицейский. По-твоему, за все грехи человечества отвечает Б-г?
- Но…
- Ничего не «но», - голос дочери перерастал в крик, - Тебе нечего мне ответить!
Хватит, папа! Я все равно не смогу дать ответ на твой вопрос, он слишком сложный
и ты слишком безверен, чтобы понять мои представления на эту тему. Но поверь
мне, я очень много думала и поняла, что я, и ты, и все человечество, слишком
ничтожно, чтобы постичь Его замыслы…
Ночью, целуя ее в лоб, Нисан, грустно спрашивал - мол, о чем спорили на этот
раз? И когда девушка поведала ему об очередной размолвке, грустно вздыхая,
спросил:
- Ну, ты еще хочешь, чтобы он жил с нами?
Больше о Б-ге споров не было. Отец утыкался в газеты или в телевизор, и они
встречались только за вечерним чаем. Рива Михайловна замечательно пекла и
баловала часто домашних кулинарными изысками.
В один из таких вечеров вся семья собралась пить чай. Отец обхватил пустой
стакан руками и «потрясал» Нисана новыми ивритскими выражениями, выученными в
ульпане. Вдруг стакан в его руках с грохотом взорвался и рассыпался по кухне
мельчайшими осколками. Все остолбенели. Никто ничего не мог понять. «Мистика
какая-то», - подумала Браха. Первым пришел в себя молодой человек – он принес
щетку и совок и начал собирать осколки. Когда все успокоились, папа, запивая
очередное пирожное ароматным чаем, мечтательно произнес:
- Эх, творожку бы сейчас, нашего! Помнишь, Рива, как мы его из молока делали?
Дочь поднялась, открыла холодильник и достала нераспечатаную почку творога:
- Вот, пап, этот совсем не хуже...
Отец набрал ложку творога, прожевал его и сказал:
- Гадость! Наш - лучше.
И тут терпение у молодой девушки лопнуло, и, не сдерживая слез, Браха закричала:
- Папочка, прошу тебя, уезжай обратно! Я дам тебе денег, только уезжай, я больше
не могу так!..
Папа и Рива Михайловна уехали через несколько дней на север страны, к
двоюродному брату. Он купил двухэтажную виллу и сдал им одну из комнат. Общение
дочери и отца ограничивалось теперь только телефонной связью и, казалось,
устраивало обоих. Хотя дочь неимоверно тосковала по отцу, только не по той
особи, с которой общалась последние месяцы, а по тому папе, который был самым
умным, веселым и самым добрым на свете.
- Мы… это…. Уезжаем, - вдруг посреди разговора произнес отец
- Куда? – не поняла дочь.
- На Украину….
- Как? – недоумевала Браха.
- Так… - мямлил он.
- Я ничего не понимаю. Когда?
- Скоро…
- Как «скоро»? Когда?
- Сегодня ночью…
- Сегодня? Ночью? Папочка, папа, ты шутишь? А я? А как же я? Ты бы хоть…
попрощаться… папочка, мы ведь никогда не увидимся……?
- Прости, дочка, так получилось…
- Как?! Как могло ТАК получиться? Я ведь одна у тебя! И у меня нет другого
папы!
- Прости, дочка….
В истерике Нисан оттащил ее от телефона. Браха слегла на несколько дней. Ничего
не ела, только плакала и повторяла: «Как он мог? Я ведь у него одна». Но ее
солнечный нрав, в сочетании с теплом и заботой возлюбленного, разморозил тоску и
лед надвигающейся депрессии. Она, как и раньше, начала улыбаться и… мечтать. Но
иногда, подметая в дальних закоулках кухни, натыкалась Браха на осколки
взорвавшегося стакана, и казалось тогда девушке, что это вовсе не стекло, а ее
застывшие слезы.
|
