Глава 18
ПАНИ СТЕФАКак-то утром в 1928 году, когда Стефе шел сорок
второй год, она поднялась с постели, совершила свой туалет, надела черное платье
с белым воротничком и манжетами, спустилась к доске объявлений и повесила
записку: «С этого дня меня следует называть «пани Стефа». Неприлично, чтобы
женщину с таким числом детей, как у меня, называли «панна».
Стажеры перешучивались между собой. Миша Вроблев-ский вспоминает: «Кто был
смелый мужчина, зачавший всех этих детей? Как она умудрилась его отыскать?»
Никто не осмеливался задавать вопросы, но Стефа была непоколебима: откликаться
она будет только на «пани Стефа». Если ребенок, плача, звал ночью «панну Стефу»,
к нему никто не подходил. С этого момента и дальше она стала «пани Стефой».
Оставшись при этом прежней Стефой. На ногах с шести утра, она до завтрака
скатывала бинты, осматривала ссадины и раздавала лекарства. Иногда Корчак
помогал ей -удобный случай поговорить с ребенком наедине или в знак прощения
погладить по голове провинившегося шалуна. Тем не менее, заболев, дети
обращались к Стефе. Пусть Корчак был врачом, но в их глазах медицинским светилом
оставалась она. Мальчик, которому Корчак разрешил встать с кровати после
приступа лихорадки, отказался без ее позволения покинуть изолятор. Некоторые
дети даже мечтали заболеть, чтобы Стефа уделила им все свое внимание. «Болеть
было настоящим праздником, — вспоминает один из них. — Стефа готовила
специальные блюда и хлопотала вокруг тебя. Мы все втайне хотели заболеть, чтобы
нас лечила Стефа». Юхан Нуткевич, никогда не принадлежавший к любимцам Стефы
из-за непослушания, вспоминает, как он лежал в бреду с высокой температурой, то
приходя в сознание, то его теряя. И всякий раз, когда он открывал глаза, он
видел ободряющую улыбку Стефы.
Днем Стефа надзирала за всем, что происходило в доме. Она составляла смету
расходов, заказывала уголь на зиму, лекарства для аптечки, провизию для кухни.
Осматривала постельное белье, выискивала оторванные пуговицы, прорехи в одежде,
прохудившуюся обувь. Устраивала посещения кино или цирка, вела судебные
протоколы, следила за доской объявлений и проверяла журналы стажеров.
Ходила Стефа бесшумно, часто заставая детей врасплох, но неторопливо, будто
следуя завету матери: «Чем медленнее идешь, тем быстрее дойдешь». Никто лучше
нее не предвидел, когда следует закрыть окна перед надвигающимся дождем. Дети
говорили, что пани Стефа знает все, видит все и слышит все. Она улавливала
тишайший шепот и словно бы имела глаза еще и на затылке. Когда она возвращалась
в интернат, отлучившись по делам в город, то сновала по дому с карандашом,
записывая нарушителей правил.
При ней неизменно была корзиночка с ключами. «Когда Стефа расхаживала по дому, у
нас было ощущение, будто корабль переплывает океан, — вспоминает Ицхак Бельфер.
— Корабль с полной оснасткой, на котором все выскоблено и задраено». Она редко
отлучалась по личным делам, если не считать вечернего обеда с матерью и сестрой
по средам, и ее никто не посещал, кроме брата Сташа, инженера, чьи длинные ноги
превращались в арку, сквозь которую пробегали дети, и чей чемодан с наклейками
из множества стран служил постоянным источником удивления.
Почти для всех сирот Стефа была «сердцем, мозгом, сиделкой, матерью». И никто
лучше Корчака этого не знал. «Я — подобие отца со всеми негативными коннотациями
этого слова, — говаривал он. — Всегда занятый, без минуты лишнего времени,
рассказывающий сказки на сон грядущий — причем редко. А Стефа, ну, возможно, она
кое в чем и не права, но без нее я ничего не сумел бы».
Они составляли внушительную пару: Стефа, играющая в строгую, но справедливую
мать, Корчак — в более снисходительного отца. Когда она бранила, он старался
приласкать. Тем не менее Корчак редко принимал сторону ребенка против нее. Но
однажды, когда он увидел Сару Крамер в слезах, потому что Стефа запретила ей
выйти из-за стола, пока она не доест всю свою кашу, он сел рядом с девочкой,
лукаво приложил палец к губам и отправил оставшуюся кашу себе в рот. Стефа
пробормотала что-то по-французски, как всегда, когда не хотела, чтобы дети ее
поняли, и в ярости вышла из столовой. Но позднее со стажерами она весело
посмеялась над случившимся. «Так похоже на доктора посочувствовать ребенку в
беде», — сказала она, словно извиняясь за его поведение.
«Когда я только поступила в приют, я боялась Стефы, — вспоминает Сара. — Я очень
тосковала по матери. По субботам дома я плакала, твердила, что не хочу
возвращаться в приют. Но мама говорила: «Останься там, это пойдет тебе на
пользу». И она была права. Моя мать всегда оставалась моей матерью, но я бы
выросла другой, останься я с ней. Она не смогла бы привить мне знания и
принципы, как Стефа». Сара с нежностью вспоминала, как Стефа мылась и мыла
волосы вместе с девочками. «Она предпочитала, чтобы волосы ей расчесывала я. Это
требовало много времени, потому что пробор должен был получиться абсолютно
прямым. Теперь я понимаю, что она нуждалась в чьих-то прикосновениях».
«По-моему, Стефа могла завидовать моей матери, ведь она при всей ее обделенности
имела дочь, а Стефа нет, -сказала Ханна Дембинская. — Что бы Стефа для меня ни
делала, стать моей матерью она не могла». И, словно понимая это, Стефа не
позволяла себе поверить в то, как много она значит для детей. Даже когда после
выпуска из приюта они по субботам навещали ее, сначала делясь с нею своими
радостями и бедами, а потом приводя с собой мужей и детей, она повторяла: «Они
приходят потому, что им что-то от меня нужно».
Во многих отношениях Стефа была как мать и для юных стажеров, а особенно
стажерок, которые впервые жили так далеко от дома. «Она обходилась с нами, как с
детьми, тогда как Корчак смотрел на нас, как на взрослых, — вспоминает одна из
них. — Она приносила нам перекусить сосиски, булочки и халву, когда мы к десяти
часам собирались под лестницей, потому что беспокоилась, что мы недоедаем». В
целом общение Стефы со стажерами ограничивалось ее ответами в их журналах, но
она не могла удержаться от прямого выговора, если замечала, что они небрежны со
своими вещами. Увидев, как стажерка прыгает на одной ноге, натягивая на другую
чулок, Стефа сказала: «Я всегда делаю это сидя. Я не настолько богата, чтобы
рисковать порвать чулок».
Для многих стажеров она служила вдохновительницей, они учились у нее
организованности и дивились, как она успевает делать так много. Как-то, увидев
Стефу за проверкой детской одежды днем в субботу, когда все уже разошлись, Ида
Межан спросила: «Неужели вы никогда не отдыхае-те?» - «Есть много способов
отдыхать, — ответила Стефа. — Если устанете от одной работы, перейдите к другой.
Это успокаивает».
Корчак или дети удерживали Стефу в беличьем колесе ее дней? Этот вопрос себе
часто задавали стажеры. «Теперь я понимаю, сколько горечи должно было крыться за
ее требованием, чтобы ее называли «пани Стефа», — говорит сегодня Ида Межан. —
Сколько глубоко спрятанных чувств и мыслей о жизни, проходящей мимо, и
приближении старости».
В том, что Стефа любила Корчака, никто не сомневался. Когда он отправлялся в
город на лекцию или на встречу с издателем, она всегда оказывалась у выходной
двери проверить, как завязан его галстук, взял ли он носовой платок, не забыл ли
деньги и не лучше ли ему захватить с собой зонтик? Он нетерпеливо от нее
отмахивался, чего никогда бы не позволил себе сделать с ребенком.
Стажеркам не нравилось, что Корчак обходится со Сте-фой так грубо, но Стефа и
бровью не вела. Как-то раз, когда он в холодный день вышел одетый очень легко,
она пробормотала про себя: «Ну, что мне делать с этим большим ребенком? Кашляет,
а ушел без свитера!» Стажеры шутили между собой, что у Стефы сто семь детей —
если присчитать Корчака.
Ида Межан вспоминает, как Стефа смеялась, рассказывая, сколько она натерпелась,
покупая Корчаку новый свитер. Ей пришлось странствовать из магазина в магазин —
ведь новый свитер должен был быть точным подобием старого, иначе он не стал бы
его носить. А когда наконец нашла подходящий, ей пришлось выдержать сражение с
продавщицей, которая настаивала, что теперь в моде пуловеры. «Я его покупаю для
большого ребенка с пышными волосами, — объяснила Стефа с серьезным выражением на
лице. — Пуловер испортит ему прическу».
В том, что Корчак нуждался в Стефе, сомнений быть не могло никаких. Она
оберегала его от рутины управления интернатом, она избавляла его от хлопот с
устройством ежегодного бала Общества помощи сиротам, светским гала-празд-ником,
прибыль от которого помогала приюту держаться на плаву. Она мирилась с его
настроениями и частыми отлучками. И с ней он мог быть сам собой — рассеянным,
отчужденным, отстраненным — без разыгрывания ролей, без масок.
Но было ли этого достаточно для Стефы? Когда в среду она отправлялась обедать с
матерью и сестрой, Корчак любил поддразнивать стажерок во время десятичасового
перекусывания под лестницей: «Ну, пани Стефа ушла, можно и пофлиртовать». Но
когда она была там с ними, никто не видел, чтобы они хотя бы соприкоснулись
руками, не слышал, чтобы они назвали друг друга как-нибудь менее формально, чем
«пан доктор» и «пани Стефа», и они всегда обращались друг к другу на «вы». Живя
под одной крышей, они редко бывали вместе. В столовой они сидели с детьми за
разными столами. Их спальни находились на разных этажах. Они редко отправлялись
куда-либо вдвоем, только иногда по воскресеньям навестить Юлию, сестру Стефы,
которая была директрисой модного летнего лагеря для девочек под Варшавой.
По слухам, в личной жизни Стефы была какая-то трагедия, но версии противоречили
одна другой. Убитый на войне жених, полагали некоторые. Но на какой войне? Никто
не знал. Стефа никогда ни о чем подобном не упоминала, но ведь Стефа вообще ни с
кем на личные темы не говорила, никого не приглашала в свою скромную комнату,
единственным украшением которой были маленькие кактусы. То есть никого, кроме
своей любимой стажерки Фейги Липшиц или своих родных. Ее брат, Сташ,
преуспевающий инженер, женившийся на Ирэне Элиасберг, часто заглядывал к ней по
вечерам в пятницу. Ирэна, которая не разделяла интереса своих родителей к
приюту, как и желания мужа повидать Стефу, терпеть не могла эти визиты из-за
неприятного запаха жидкости, которой чистили полы перед субботой. Если они
приходили, пока дети еще ужинали, Стефа махала им и провожала наверх.
«Сидя в спартанской комнате Стефы, я постоянно вспоминала мои пышные драпировки,
картины, обитые парчой кресла, — рассказывала Ирэна. — Я не понимала, как она
может удовлетворяться такой малостью. И ей нельзя было ничего подарить. Она,
совсем как ее мать, подарков не принимала. Когда подходили праздники, у меня
просто руки опускались. И ведь ее мать тоже ничего не имела. Она совершила
большую ошибку, продав принадлежавший ей дом в начале двадцатых, а потом
потеряла все деньги во время кризиса. К счастью, она сохранила за собой
собственную квартиру и могла брать жильцов. Когда Стефа и Сташ решили все-таки
ей помочь, то уговорили жильцов платить ей за квартиру больше, возвращая им
разницу из собственного кармана. Стефа умела дарить, но не умела принимать. И
все-таки, по-моему, живя, как жила, она была искренне счастлива. Иногда просто
надоедало слушать, до чего все обстоит прекрасно с ее детьми и доктором».
Писем Корчака и Стефы друг к другу не осталось — ни единого листка, который мог
бы бросить свет на степень близости между ними, когда за ними не следили
любопытные глаза детей или стажеров. Сохранилось только одно посвящение на
сигнальном экземпляре «Короля Матиуша Первого», который Корчак надписал для
Стефы своим четким почерком 25 октября 1922 года. Оно очень остроумно. Он
рекомендует себя как одного из ее мальчиков — пятьдесят первого:
Панне Стефе.
У мальчика с номером 51 кожного заболевания нет. Свою метрику он потерял в
царстве Бум-Друма. Он просит об обязанности собирать мусор. Он чистоплотный.
(«Помилуй его Бог!») Он житель Варшавы.
Гольдшмидт.
Юмористический тон посвящения указывает скорее на дружеские, чем романтические
отношения. В реальном королевстве, где правит Стефа, Корчак один из реальных
мальчиков с номером, хозяйственными обязанностями и жительством в Варшаве в знак
подтверждения. Но его истинная Родина, земля его рождения — это фантастическое
королевство, созданное воображением, куда Стефе доступа нет.
Часто задают вопрос: были ли Корчак и Стефа когда-нибудь любовниками? По словам
Стеллы Элиасберг, Корчак, когда она пригласила его в приют на Францисканской
улице в 1909 году, заподозрил ее в попытке сосватать его со Сте-фой. Когда он
рассказал об этом Стефе, они вместе посмеялись, проанализировали свои чувства и
пришли к выводу, что да, они влюблены... но в детей.
Игорь Неверли видит эту ситуацию иначе: он верит, что трагедией жизни Стефы была
ее безответная любовь к Корчаку. Как-то раз, когда он сидел один в мансарде
Корчака, перепечатывая письма, Стефа, зная, что Корчак уехал, открыла дверь и
вошла. Вздрогнув при виде Неверли, она повернулась и выбежала вон, не сказав ни
слова. Неверли почувствовал к ней глубокую жалость. «По-моему, в его отсутствие
она часто заходила в его комнату, вероятно, просто взглянуть на его письменный
стол, посмотреть, над чем он работает, и проверить, все ли в порядке. Так она
ощущала свою близость к нему».
«Через несколько месяцев после переезда в интернат я в своей мастерской собирал
новую игру для мальчиков, когда внезапно увидел рядом с собой Стефу, — продолжал
Неверли. — У нее была бесшумная походка, так что услышать ее приближение было
невозможно. «Что вы мастерите?» -спросила она, поправляя шаль на плечах. Я
объяснил, что это военная игра, для которой нужны модели кораблей. Тогда она
спросила, не странно ли, что студент, изучающий социологию, настолько поглощен
играми. Я ответил, что мою мать, когда мне было двенадцать, удивляло то же
самое. Она улыбнулась, словно какому-то приятному воспоминанию, и сказала: «Ну,
пан доктор говорит, что играл с кубиками до четырнадцати лет». А затем она
напомнила мне, что уже одиннадцать, а у меня завтра экзамен.
«Каким образом вы все знаете?» — спросил я. «Я просто наблюдаю и запоминаю, —
ответила она. — Несколько дней назад вы повесили на доске объявление, что в
пятницу вас не будет, так как у вас экзамен. А теперь, пожалуйста, отправляйтесь
спать». Засыпая в тот вечер, я вспоминал, как озарилось лицо Стефы, когда она
говорила о Корчаке». |
