|
Текут, как песчинки, минуты.
Все ближе к черте роковой.
Сжимается сердце, как будто,
Смириться не хочет с бедой...
Мне страшно, меня угнетает
Забора колючего вид,
И страх, что над нами витает,
И меч, что над нами висит...
Окинешь окрестности взглядом: -
Унынья кругом пелена.
А радость, вчера только бывшую рядом,
Сожрала злодейка - война.
Тут брат мой, тут тысяча братьев,
Отцов, матерей и сестер.
В холодного мрака объятия
Загнал их фашист - живодер.
Истерзан душою и телом,
Запуган, унижен, забит
Народ мой, что славился смелым,
Под градом проклятий лежит...
Бесконечно долго тянется
день в гетто. Медленно катят в неизвестность минуты и часы. Отчаянно
хочется вернуть их, наполнить пользой, смыслом, каким-то нужным занятием.
А я провожаю время печальным взглядом. Ничего другого просто не остается.
Одно только утешение, что бег времени приблизит какое-то решение и положит
конец неизвестности.
День, который проходит, не оставляет в памяти событий, а только цветное
видение, чаще всего темное, как вечернее небо. И это видение населено
черными тенями. Это наши, геттовские дни. Каждый из них разрывает душу:
стоит только взору памяти коснуться пережитого, счастливых детских и
школьных дней - всего, что было до начала войны.
Но, как ни гнетут дни в гетто, они бессильны потушить звездочку надежды -
единственное, чем мы живем. Я верю, что придет время и она засверкает,
разгонит мрак и возвестит о возрождении той, прежней, счастливой жизни. На
печальных останках поломанной войною жизни расцветет буйный сад, и чудными
розами в нем будет цвести любовь и сострадание - все хорошее, присущее
человеку, все то, что было приглушено войной и ее последствиями.
Но, довольно иллюзий. Узник в тюрьме, видимо, тоже считает дни,- я
зачеркиваю их на отдельной бумажке. Ему лучше, он знает свой срок, а нам
неизвестно, что будет через час. Преступника осудил закон, а нас судьба. Он
окружен стенами тюрьмы, но знает, когда покинет их. А мы видим солнце,
зелень, красоту, но все, что мы видим, не радует нас, все покрыто черным
покровом нашего настроения. Лучше бы не видеть этой манящей воли, этой
красоты природы, пусть эти картины рисуются в моей мечте. Разочарование
усиливает боль - ведь манящие картины, та же моя родная Зеленая гора, тут
же рядом, за рекой.
Я, кажется, отклонился от того, о чем хотел писать. Но этот кошмар и эти
мысли, будто застыли в моих жилах, стали частью меня самого.
Мне, однако, совсем не хочется вызывать жалость у тех, кто, может быть,
прочтет эту тетрадь.
Горькие строки, наполненные обидой, сами просятся на бумагу. Я хочу
заглушить гнетущие меня мысли и передать какие-то события, факты...
Страшных дней вереница,
Ей конца не видать,
А свобода лишь снится,
Сил нет больше страдать.
Ловим сплетни и слухи,
И надежду плетем,
Нет, не пали мы духом,
Мы надеемся, ждем.
Грядет час тот, последний,
Переполнивший чашу,
Час борьбы и возмездъя
За страдания наши...
Утро.
Едва рассеивается серый утренний туман - просыпается гетто. Занавешенные
окна пропускают скупой свет. Кое-где слышатся шаги, скрип колодезной цепи.
Как призраки, прорезают полусвет безмолвные, сгорбленные силуэты людей.
Холодно. Холод тоже занимает свое место в цепи наших несчастий.
Люди идут по одному, по два, сперва редко, затем чаще и чаще - слышится
кашель, тихий разговор, вспыхивает огонек самокрутки.
И вот уже одиночки сливаются в непрерывную струйку и она течет все время:
зимой чернеет на белом фоне снега, весной ее подгоняет ветер с реки, летом
солнце светит в спину, осенью желтая листва шуршит под ногами.
Люди идут, не останавливаются, не оглядываются, будто они ничего не видят,
будто ни о чем не думают, как механизмы, отрешенные от всего.
Светает. Уже можно различить людей, жёлтые звёзды наспинах,
металлические застежки рюкзаков, до жалости тощих. В руках раскачиваются
котелки...
Но почему я о вещах? А люди? Молодые и старые, женщины, мужчины, даже дети.
Истощенные, бледные, они медленно движутся к воротам. Есть и такие, в чьих
шагах отличаешь признаки былой энергии, но лица выражают одно только
безразличие.
Все больше людей покидают домики. Они жадно вдыхают свежий, утренний воздух
и вливаются в поток, заполняющий улицу Крикщюкайчё.
Так начинается трудовой день - дорога на работу, выполнение повинности
рабов XX века и, вместе с тем, шанс ценой последних усилий поддержать
висящую на волоске жизнь. Уже по лицам людей видно, что ничего хорошего от
начинающегося рабочего дня они не ожидают.
Навстречу потоку шагают трое полицейских-литовцев -наших стражей.
Поблескивают форменные пуговицы. Люди гетто поспешно стягивают шапки; на
улице ветер - он ерошит черные волосы юноши, поблескивает серебром седина
пожилого человека.
Во взгляде и приветствии нет злобы, скорее чувствуется презрение к
мучителям.
Полицейские и не думают отвечать на приветствия: они шагают дальше, по
своим делам.
Недалеко от ворот гетто, ближе к реке, домики редеют, вдали виднеется
просыпающийся Каунас: белый дым из труб клиник стелется по откосам и
окутывает знаменитую "Бразилку" (район бедноты). Издали чернеет
Вильямполь-ский мост: это уже плывут колонны невольников из гетто -они идут
строить, перетаскивать грузы, словом, вносить свой же вклад в свое
уничтожение.
У ворот гетто - муравейник. Картинка невольничьего рынка из какой-то
прочитанной мною в детстве книги. Через маленькую калитку гуськом проходят
бригады. Чины местных служб в бело-синих повязках бегают, кричат, считают и
пересчитывают, щедро раздают подзатыльники. Всюду успевает побывать
вездесущий Аронштамм - король гет-товских ворот; его звериная морда
вызывает отвращение.
К воротам то и дело за живым грузом подъезжают машины с
охранниками-"постэнами".
И вот люди из гетто оказываются на воле. Они выравнивают ряды, скапливаются
на мосту, затем растекаются во все стороны по Каунасу.
Солнце поднимается выше. Площадь становится пустой и теперь она похожа на
разрушенный муравейник. А по улицам гетто вновь идут люди. Только теперь
уже в обратном направлении. Не видно ни мешков, ни котелков. Это рабочие
местных мастерских - "веркштатов". Работа у них примерно такая же, как у
рабочих городских бригад, но они работают на месте и не встречают недобрых
взглядов сторонников "нового порядка", оглядывающих еврейские бригады с
высоты городского тротуара. Так что работа в гетто морально легче: нет
конвоиров, мастера-надсмотрщики свои - евреи, но зато здесь ничего не
выменяешь, не скомбинируешь. Но зато и не отберут, не отсыплют ничего при
ежевечернем обыске у ворот в гетто.
Около семи утра на улицах появляются чины гетто - полицейские, служащие
магистрата и различных его служб. Они чище одеты, не спешат, чем-то
отдаленно напоминают чиновников довоенного Каунаса. На курсы ремесленников
идут подростки - в руках мешочки с инструментом. Этот "хлеб" мне знаком;
несколько месяцев я учился ремеслу жестянщика в блоке "С", но жестянщика из
меня не получилось.
Худая кляча тянет телегу - геттовский лимузин. Прохожие с интересом
приглядываются к лошади, будто давно такого не видели, и еще долго
провожают телегу взглядом.
Мы как дикари: так же, вылупив глаза, смотрим на велосипед, на котором
мчится гонец какой-то срочной службы "айльботе".
Наше любопытство какое-то тупое, бессмысленное. Одичали мы, отупели,
наверное, теряем человеческий облик. Но это лучше видно со стороны.
Появление в гетто настоящего автомобиля - сенсация. Это бывает, правда,
редко и ничего хорошего не предвещает. Но любопытство и тут берет верх над
страхом. Люди льнут к окнам. Перед автомобилем снимают шапки - раз в
автомобиле, то начальство, и немаленькое.
А теперь, пожалуй, самое время описать иждивенцев гетто. Это те, которые то
ли по возрасту, то ли по состоянию здоровья не входят в так называемый
"арбайтсайнзац" (рабочая сила). В условиях гетто такие люди доставляют
своим близким немало забот. Они не должны бросаться в глаза немцам и
полицейским. Они свободны от работ в городе и в гетто и от главной
хозяйственной проблемы "как из ничего что-то сварить". У них самый длинный
день в неволе. Но дети есть дети, и они играют даже в гетто. А старики
живут прошлым.
С девяти до двух часов улицы гетто словно вымирают. Никому не должно
бросаться в глаза, что в гетто есть народ, не приносящий пользы.
Сменяются караулы полицейских - и на "тартаке", и на Варню, и у главных
ворот. Иногда врач спешит к больному или служащий по делу.
Дни в гетто только кажутся однообразными. Практически каждый день приносит
новости, в основном слухи, самые разнообразные, часто даже фантастические
и, что самое интересное, эти слухи почти никогда не подтверждаются. Слухи
приходят из города. И поэтому иждивенцы гетто с нетерпением ждут
возвращения бригад. Иногда я задумываюсь над тем, пригодится ли мне опыт
такой жизни в будущем, если будущее вообще у меня будет. Я часто думаю, что
если выйду отсюда, то отдам все силы, чтобы больше ни с кем и никогда такое
не повторялось. Никто не должен страдать из-за того, что он родился, ну,
допустим, евреем или кем-то там другим. А вдруг никто, ни один человек не
выйдет отсюда живым. Тогда, может быть, то, что я пишу украдкой на чердаке
дома на улице Гриняус, переживет всех нас и попадет к людям, которые
призадумаются, как не допустить в будущем тех заблуждений, жертвами которых
мы стали. Порой мне начинает казаться, что я слишком наивно и по-детски
рассуждаю даже для своих 15 лет.
Я пишу и все время ощущаю, что отвлекаюсь, ухожу в себя, а не описываю
события нашей невеселой жизни. Мною больше владеет стремление передать ярко
и зримо наши переживания, ход наших мыслей и тактику, что ли, поведения в
тот момент, когда опасность тут же над головой...
Все начинается с пробуждения. Для большинства в гетто пробуждение - это
грубый толчок из очаровательного царства сна, где нет обид и унижений, в
мир ужасающей действительности.
Взгляд на часы, и голова падает на подушку, еще хранящую очарование сна.
Сон - благо: больше проспал, больше времени отвоевал у мрачных мыслей.
Я всегда стараюсь осмыслить свои сны: если сон хороший, то просто больно с
ним расставаться. В неясных, путаных снах я всегда ищу намек, разгадку -
ответ на вопрос, что с нами будет - выберемся ли мы отсюда ?..
Взгляд в окно на природу - уже чуть веселее, острая боль где-то внутри,
становится глуше. Лежу с закрытыми глазами: в голове роятся мысли - эх,
лишь бы время не спешило сейчас. Сколько уже прошло? 10-15 минут? Многие
мои сверстники, здесь в гетто, наверное, переживают то же, что и я. Многим
иждивенцам гетто забыться помогает домашняя работа, но ее здесь меньше, чем
людей, могущих ее выполнять. Это хорошее средство уйти от реальности,
забыться и, кстати, хоть на время отделаться от мыслей о еде. Для
остающихся в гетто пропитание - это серьезная проблема: в городе или даже
здесь в мастерских дают четвертушку хлеба и миску "зуппе" (немецкое "суп").
Вспоминается дымящийся черпак с гороховой похлебкой, которую опрокидывал в
мой котелок могучий Берка Гемпель в бригаде "железнодорожное депо". Там
вообще были хорошие ребята: и сам бригадир Мейер Елин и его помощник
Рубинсон.
Но там же был и надсмотрщик фашист-зверюга, по прозвищу "боксер". Это после
знакомства с его кулачищами я вот уже несколько месяцев являюсь иждивенцем
гетто. А еще до того была лютая зима 41-го на аэродроме, проклятые
вагонетки - "лоры"; угольная бригада Фраткина с "постеном", который то и
дело заявлял: "Мало того, что я ненавижу евреев, так приходится теперь их
дважды в день пересчитывать". Под его опекой я однажды чуть не "отдал
концы", не выдержав соревнования с неутомимым угольным транспортером. Не
стерлась из моей памяти и работа на строительстве моста в Шанцах, в
распоряжении фирмы Грин-Бильфингер". На этом мосту я поработал недолго:
упал, не выдержав тяжести баллона с кислородом, и при том еще покалечил
своего напарника.
Но там, на городских работах, я меньше размышлял: надо было двигаться,
мгновенно оценивать ситуацию, сохранять силы, комбинировать пару полешек,
краюху хлебца, картофелину.
Здесь в гетто, наверное, размышляет каждый, строит свою
заградительную крепость: одни уповают на то, что болезни и голод
"освободят" и от гетто, и от жизни вообще; другие строят из себя
равнодушных, ко всему: будь, мол, что будет. Есть еще третьи: они бодрят и
себя, и других. Таковы ребята Лейбки Лаца, с которыми судьба свела меня в
гетто. Но о них... Не сейчас, и не здесь... (имеется в виду подпольная
организация "Бейтар").
Еще несколько слов о равнодушных. Когда окружают гетто и начинается
очередная акция, с них быстро слетает равнодушие: они бешено мечутся по
гетто в поисках варианта "выжить на этот раз", не попасться, пережить
других. Стыдно признаться, но и мне порой эти мысли были не чужды. Но на
практике часто получалось так, что те, которые мудрили, меняли места
пребывания, как раз попадались в облавы первыми... Впрочем все это про
маски и про самоуспокоение - все это частности: груз общей беды давит на
каждого.
Чтобы отвлечься, обсасываются разные мелкие события - им придается
значительное, а порой и загадочное толкование. Какое-нибудь двусмысленное
высказывание немца или строительные работы, проводимые где-то неподалеку от
ограды гетто, - все это пища для длинных дискуссий и опрометчивых выводов.
Для того, чтобы потолковать, не нужно много времени. В рядах бригады по
дороге в город или тут же на строительной площадке, когда надсмотрщик "яалэ
вэяаво" (иврит - пароль "идет начальство") удаляется достаточно далеко. Но
лучше всего отвести душу вечером, когда идешь к знакомым, где попутно
что-то можешь продать, выменять или упросить, чтобы взяли с собой в город
какую-нибудь вещь, если сам не идешь на городскую работу. Вечером иногда и
пошутишь с кем-нибудь, посмеешься. Вот, например, вечер в канун Нового
1942-го, у нас на Гриняус. Каждый вытащил что-то из люкс-продуктов,
остатков довоенной роскоши. Сварили кофе. И к этому "шикарные пирожки" из
картофельной шелухи. А наш сосед, композитор из Германии Эдвин Гайст,
напевал нам мотивы из своей оперы "Дионизиус". К собачьей жизни с удавкой
на шее, тоже, оказывается, можно привыкнуть, приспособиться. Нельзя же все
время тянуть на одном только страхе.Чувствительности у многих жителей гетто
теперь явно поубавилось по сравнению с первым периодом жизни в гетто. Не
через одно сито мы уже просеялись за это время. Распознали коварство
фашистов-душителей. И проклинали их на чем свет стоит, избранными
изречениями в духе Шолом-Алейхема. И не только проклинали, но и
организовывались потихоньку... Надежда, что все изменится к лучшему, жила в
каждом из нас, но жила где-то глубоко. К слухам, содержащим хоть малейший
намек на добрый исход, мы относились с большим интересом. Такие слухи живо
подхватывались и растекались по гетто широкими кругами. Поскольку чаще
всего эти слухи оказывались мыльными пузырями, к ним со временем
выработалось отношение легкой иронии. Легчало порой на душе и от того, что
покроешь проклятием кого-либо из "своих" мучителей -Павлушку Марголиса или
морду - Аронштама (гетто-полицейские).
Время у работников городских бригад бежит быстрее: для них первичная мечта
дожить скорее до "файерабенда" (немец, "окончание рабочего дня"), до
построения домой, пусть бегом, пусть под пинками, под улюлюкание
"посте-нов", но домой, хоть дом этот и окружен колючей проволокой. Эта цель
- домой, заглушает мысль о завтрашнем дне, который конечно будет таким же,
как и сегодняшний. В данный момент главное - скорее остаться со своими, без
"фри-цев" и не слышать над головой осточертевшего "Лос" (нем. "давай,
пошел")
И мысли, и чувства подавляет усталость. Физическое изнеможение порождает
равнодушие. А этого и добиваются, видимо, наши хозяева.
Уже с четырех часов начинается возвращение в гетто. Первыми возвращаются
некоторые малочисленные специальные женские садовые бригады. Опять
упирается в ворота гетто черная лента живых существ. Не с победой это
возвращение. Это приход рабов на ночлег. Но вечером шире шаг у бригад,
веселее позвякивают котелки и за спинами не у всех уже тощие мешочки, у
некоторых уже кое-что и есть: полено дров, - а это теплый вечер дома, или
мешочек с картошкой, спасающей от голода иждивенцев гетто, которые часто
жмутся в переулках за воротами гетто, ожидая возвращения из города своих
кормильцев.
Но ворота еще надо пройти. Надо подойти к охраннику, и горе тому, кем
охранник заинтересуется. Отсыпать, забрать, избить - любимое занятие этих
извергов. И тогда прощай "смысл" целого дня. Часто, еще на "подходе к
воротам, "разведка" предупреждает, что у ворот "горит огонь". И тогда
вспоминаешь рожденную в гетто песню про полицейского в зеленой шинели,
который отобрал весь "пэкл" ("пакет", идиш).
Но вот ты минуешь эти адские ворота и сразу же забываешь про цену своего
риска. Ты торжествуешь, как победитель, гордо несешься домой, стараясь
продлить свое "чудное мгновенье" и выглядеть этаким героем перед близкими.
Лениво тянутся дымки из оживших геттовских труб, приглашая к теплу и
похлебке. До полуночи люди все возвращаются из многочисленных бригад. А
утром все повторится. И так до тех пор, пока придет "ди геуле"
("освобождение, избавление" - иврит). И только тогда оборвется поток и,
наверно, закончатся все наши переживания.
День закончен. Мне стало грустно, и мне не о чем больше писать. Я чувствую,
что вот-вот прорвется клокочущая где-то у самого горла боль, прорвется не
детским моим рыданием и оно сольется с завыванием ветра на нашем пустыре у
геттовских огородов.
Пора кончать, пора бросить карандаш, все это ни к чему, все равно никто
этого не поймет, не услышит, не прочувствует Никто!.. Несколько моих
видений и дум воплотились в стихотворные строчки:
Картинка Каунасского гетто
Вечер темный и промозглый,
Вижу, как крадутся тени,
Тихий свист и тихий возглас,
И свиданье привидений...
Ночь безлунная, глухая,
Ветер облаками правит.
Страх из щелей вылезает,
Расползается и давит.
Неба краешек сереет.
Недалек и час рассвета
Поднимайтесь побыстрее,
Флюгпляц * ждет рабов из гетто.
(*аэродром - нем.)
Альбому
(мой альбом сгорел в пожаре гетто)
Странички моего старого альбома! Я листаю вас застывшими пальцами.
Каким от вас веет теплом! Чарующим запахом свободы, счастья, беззаботных
юношеских лет. Я вспоминаю совсем недавнее прошлое. Прошлое, куда так
хотелось бы вернуться. Сказку минувших дней, вытканную золотом...
Сколько хороших минут доставили мне записи, стихи и рисунки друзей
в эти мрачные дни, когда то и дело окружают гетто и фашисты готовят нам
расстрел...
Я
не могу удержать катящуюся из глаз слезу...
Все-таки не всегда было так, как сейчас,
Со страниц альбома на меня смотрят знакомые лица
Вот Натик, Лева, Юозас,
Где вы теперь, ребята?
Видно, не суждено нам встретиться вновь
И заниматься милой, детской чепухой...
Нечего тешить себя напрасной надеждой...
Прощайте, друзья!
Не избежать мне братской траншеи.
5 июля 1942 года Каунасское гетто. |
СТРАНИЦА ИЗ ДНЕВНИКА 
