|
Владимир Круковер
СДАЁТСЯ КВАРТИРА С РЕБЁНКОМ
…Весенняя Москва отставала от Красноярска. В столице было холодно,
неуютно, моросил противный дождь. Я дождался рейсового внуковского
автобуса, на Юго-Западной сошел, нырнул в теплоту метро, пересел на
кольцевой и через некоторое время оказался на Речном вокзале. Дождь
принялся за меня с монотонной настойчивостью, я быстро прошел
квартал по Фестивальной, свернул и уткнулся в пятиэтажный дом. Лифт
был старинный, с решетчатой двойной дверью. Он и дребезжал по
стариковски, заползая на третий этаж, и сообщая об этом всему
подъезду.
Открыла дама в кимоно с драконами. При виде мокрого мужичка в
невзрачном костюме она слегка удивилась:
- А вам, простите, кого?
- Тысячу извинений, - сказал я, - я так вас и представлял, шикарная
женщина, право, завидую вашему мужу. Он меня нанял смотреть за
квартирой и ребенком, пока вы у него будете жить.
Квартира оказалась богатой. На стенах висели фарфоровые миски, было
много хрусталя, серебра, икон.
Сели за стол. Икра, коньяк, лимон...
- Как там мой? - поинтересовалась хозяйка.
Объяснил, что скучает ее благоверный, ждет. Намекнул, что так и
лишиться можно муженька - в Красноярске красивых дам много. Повторил
свою историю, вынудившую принять его предложение, то, что уволился
из газеты и хочу пристроить в Москве несколько рукописей, стать
писателем. А в гостинице несколько месяцев прожить мне не по
карману. Рассказал об опыте развитых стран, где воспитатели-мужчины
котируются гораздо выше женщин.
- Как же вы по хозяйству управляться будете?
- Ну, это просто, - уверенно ответил я. - Найму приходящую старушку,
она и приберет и сготовит. А сам я подрабатывать буду в какой-нибудь
школе, может, даже в той, где ваша дочка учится. Сейчас везде
учителей нехватка. Следовательно, буду для нее вдвойне учителем - и
в школе, и дома.
Мы обговорили еще какие-то мелочи, о том, что договор между нами
следует заверить у нотариуса, о сумме расходов на содержание
ребенка. И я, наконец, спохватился:
- Где же предмет нашего разговора, где бесенок этот?
- Ах, да, - зарокотала дамочка, - как же, как же. Действительно.
Ну-ка, Маша, иди сюда.
И вошла в комнату пацанка, стриженная под ноль, будто после суда, в
застиранном бумазейном трико, пузырями на коленках, тощая,
нескладная, как щенок дога, пучеглазая, с большими ушами. Стояла
она, косолапя ноги в старых кедах, стояла на шикарном паласе среди
всего этого хрусталя, мебели стильной, смотрела исподлобья.
Елейным голоском заговорила мамаша:
- Что же ты, Машенька, опять старье напялила. Сколько раз я тебе
говорила, что девочка должна хорошо и красиво одеваться! И я вижу,
что ты опять подслушивала. Ну ладно, подойди к дяде, поздоровайся.
Девочка продолжала стоять молча и зло. И я почему-то смутился.
- Побегу, - сказал я, - вещи надо забрать из камеры хранения, то,
се. А завтра с утра займемся юридическими формальностями.
Я почти выбежал на лестницу. И пока спускался, перед глазами стояла
девчонка, стояла посреди комнаты, трико на коленках светится,
вздулось, кеды носками внутрь.
Формальности заняли два дня. У дамочки всюду оказались знакомые, так
что на третий день мы с девочкой проводили ее на самолет и вечером
ехали в такси по ночной Москве домой.
Девочка сидела с шофером, а я на заднем сиденье смолил сигаретку,
подставляя лицо сквозняку из окна. Передо мной болталась стриженная
голова с большими ушами. Берет съехал на ухо, того и гляди,
свалится. Я хотел поправить, протянул руку, а девочка, не
обернувшись, не видя моего жеста, вдруг дернулась, стукнулась лбом о
ветровое стекло.
"Ну и шальная, - подумал я. - Били ее, что ли?" И отметил реакцию,
как у зверя.
Ничего я не сказал, а руку опять протянул. Девочка повернулась,
вернее сказать - извернулась и тяпнула меня зубами за палец. Долгие
годы общения с собаками и психами выработали у меня привычку никогда
в случае попытки укуса рук не отдергивать. Точно так же я поступил и
сейчас. Даже вперед руку немного подал. Выплюнула девчонка палец,
посмотрела своими зелеными буркалами, молчит.
- Берет хотел поправить, - сказал я. - Поправь сама.
Поправила, еще раз посмотрела на меня, а я палец платком
перевязываю, до крови прокусила, чертовка Как раз мимо аптеки ехали.
Я попросил шофера остановиться, сунул девчонке деньги:
- Сходи за йодом, надо прижечь, а то нагноится.
Взяла молча, пошла в аптеку. Сквозь стекло витрины было видно, как
она чек продавцу протянула и пальцем указала. Вышла, в одном кулачке
сдача, в другом - йод.
Я прижег палец, сморщился. Обратил внимание, что она подсматривает
за мной, подмигнул. Она так резко отвернулась, что если бы у нее
были косички, они хлестнули бы меня по лицу.
Первое же утро после отъезда ее матери началось с происшествия. Меня
разбудил страшный грохот, я соскочил с кровати и не сразу понял, где
нахожусь. Когда же понял - выскочил на кухню и увидел девчонку груды
белых осколков. Она была в одних трусиках, таких же дешевых и
застиранных, как трико, в кедах на босу ногу. Тощая, угловатая,
больше похожая на деревянного человечка, она стояла в своей обычной
позе: ступни носками внутрь, руки чуть согнуты в локтях, взгляд
исподлобья.
- Не самый лучший способ будить, - сказал я грустно. - Впрочем, эту
вазу ты правильно грохнула, я вчера чай пил и все боялся, что она
мне на голову шлепнется.
Я вернулся в комнату и, теперь уже не спеша, по-хозяйски, осмотрел
новое жилище. Комната большая, светлая, две кровати: одна деревянная
- моя, вторая, почему-то двуспальная, девочки. Шкаф с детскими
книгами, многие зачитаны. Письменный стол, торшер у моей кровати,
бра - у нее в изголовье. Комод.
Я выворотил нутро комода. Две смены постельного белья для меня и для
нее, куча платьев, колготок, брючек, кофточек, прочего барахла. Что
ж она, дурочка, так плохо одевается? Из-за вредности?
Кукла-чебурашка привлекла мое внимание, я рассеянно взял ее в руки.
- Положи! - сказала девчонка.
Я поднял голову. Она стояла в дверях и зло смотрела на меня. Голос у
нее был резкий, каждое слово выговаривалось будто по отдельности.
- И пожалуйста, - равнодушно сказал я, кладя игрушку на место. -
Жадина!
Мылся я с наслаждением, потом заправил постель. Когда она ушла на
кухню, заглянул в комод. Чебурашки там уже не было. Я приподнял ее
матрасик - Чебурашка лежал там.
- Не трогай, - сказали за моей спиной.
- Тогда заправляй постель сама, - ответил я невинно, - я думал, что
ты не умеешь. Она, кажется, поверила. Но с места не тронулась, пока
я не отошел. Она вообще старалась выдерживать между нами дистанцию.
Я сел в сторонке и смотрел, как она заправляет постель. Делала она
это умело, но небрежно.
- Куда пойдем кушать? - спросил я.
Она ничего не ответила.
- Хочешь в ресторан?
Молчание.
- Тогда давай сходим в зоопарк, там и поедим на ходу пирожков,
мороженого? Только оденься по-человечески, а то всех зверей
напугаешь.
В джинсовом костюмчике она выглядела приличней, но все равно
походила на маленького уголовника.
А в зоопарке долго стояла около клетки с волками...
Прошло три дня. Я долго читал на кухне, потом лег, наконец. Не успел
задремать, как меня начали теребить за плечо.
- Слушай, вставай, вставай скорей.
- Ну-у, - протянул я, - что случилось?
- Ну, вставай же, скорей вставай.
- Что случилось, в этом доме? - я с трудом сел и вытаращился на
Машу. - Что случилось в этом доме, чадо?
- Надо ехать к волку. Скорей!
Я взглянул на часы. Пять утра.
- В такую рань зоопарк закрыт.
- Надо ехать. Надо. Скорей!
- Бог ты мой, - я начал одеваться. - Я понимаю, что волк вызвал тебя
по сотовому телефону, но при чем тут я? Я не давал ему никаких
обязательств и пакт дружбы не подписывал...
Я посмотрел на Машу и прервал свое шутливое бормотание. Одно то, что
она снова была в своем уродливом трико, говорило о серьезности ее
намерений. Я ведь с первого дня заметил в ней некую странность,
что-то похожее на откровение юродивых. Иногда я только собирался
что-то сказать, сделать, а она уже реагировала. Иногда мучительно
страдала: от чего-то, происходящего за пределами моего сознания. В
зоопарке звери при виде ее выходили из сонного транса и чуть ли не
вступали с ней в беседу. Она же разговаривала с ними на каком-то
птичьем языке и они ее, вроде, понимали.
Я думал обо всем этом сквозь дремоту, отрывочно и не заметил, как мы
приехали, вышли из такси, а Маша уверенно, будто бывала тут сотни
раз, провела меня по Красной Пресне, потом каким-то двором
скользнула в щель железной ограды.
Я протиснулся за ней, а она уже почти бежала, дыхание ее не
изменилось, что я отметил мельком, и вот она бежала уже, мелькая
стертыми подошвами, дышала так же тихо и ровно, а я бежал за ней,
стараясь делать это бесшумно, и тут она остановилась, я легонько
налетел на нее, затормозил каблуками и заглянул через колючую
макушку.
Под кустом лежал на боку волк. При виде нас он заскреб задними
лапами, перевалился на живот, нелепо расставив передние; трудно
поднял голову.
- Ты стой, - сказала Маша шепотом, - ты стой тут, не ходи.
Она легко как бы перетекла вперед, присела рядом с волком, положила
руку на зубастую морду и стала что-то бормотать на птичьем языке.
Волк расслабленно откинулся набок, закрыл глаза, вздохнул.. Маша
тоже закрыла глаза.
В полной тишине они походили на серое в сумерках рассвета изваяние -
девочка и зверь.
Неожиданно Маша вся изогнулась, напружинилась, скрючила пальцы,
стала походить на зверя больше, чем безвольный волк.
Я вскрикнул. Маша душила волка. Все тело ее извивалось, колотилось,
лицо посинело, глаза по-прежнему были закрыты.
Я стоял неподвижно. Я оцепенел.
Волк последний раз дернулся и затих. Маша отвалилась от него, как
сытая пиявка, ватной игрушкой раскинулась на траве. Веки ее
дрогнули, блеснули белки. В этот же момент открылись веки волка.
Стеклянные мертвые зрачки...
Я сел на траву. Вокруг все еще стояла тишина, в следующий момент она
рухнула и в уши мне ворвался разноголосый гвалт зверинца.
Я передернулся, отгоняя кошмар, посмотрел, будто хотел запомнить, на
два тела: теплое живое и теплое мертвое, поднял Машу на руки и,
запинаясь, пошел к выходу.
Я совсем забыл про лаз в заборе, вышел через главный вход, причем
сторожа мне почему-то открыли, не спросив ни о чем.
Дома я положил Машу на кровать и долго сидел рядом, щупая пульс.
Пульс и дыхание были ровными - девочка крепко спала. Постепенно я
успокоился, накрыл ее одеялом, вышел на кухню. Больше всего я
нуждался в стакане водки.
Мысли мои начали упорядочиваться, и утром рано я позвонил в зоопарк,
чтобы уточнить одну из этих мыслей.
"Да, - ответили мне из дирекции, - один из волков найден возле
вольера. Сдох, скорее всего от удушья. Волк очень старый..."
"Один из волков найден возле вольера, - повторил я шепотом, вешая
трубку. - Сдох, скорее всего от удушья. Волк очень старый..."
Какой-то кубик моих догадок стал на место. Я знал, что стая иногда
убивает или изгоняет умирающих животных, что этот рефлекс иногда
проявляется и у домашних... Я сам видел, как к сбитой машиной
дворняге подбежала другая, оттащила ее с проезжей части, лизнула, а
потом схватила за горло и задушила. Что это? Гуманность природы для
того, чтобы сократить время предсмертных мук?
Но если это так, то я живу не со странной девочкой, а с животным,
или с самой Природой, которая в моих глазах может быть и доброй, и
безжалостной. С одинаковым равнодушием. Я не пойму ее добра и ее
зла, но она знает, что творит, и далека в поступках от нашей
надуманной морали.
Так, или примерно так, рассуждая, я зашел в комнату, убедился, что
Маша спит спокойно. Глядя на ее мирное личико, я никак не мог
совместить эту Машу с той, в зоопарке.
В конце концов я прилег рядом с ней поверх одеяла и незаметно
заснул.
Снились мне всякие кошмары: змеи с человеческими головами, говорящие
крокодилы, русалки с кошачьими мордочками. Вдруг появился волк и
спросил машиным голосом, как меня зовут.
- Я открыл глаза. Маша теребила меня за плечо и смотрела на меня
своими зелеными глазищами.
- Я есть хочу, - сказала она и засмеялась. Я впервые услышал ее
смех. Он был хорошим - легким, светлым. - Очень хочу, - повторила
она, и я удивился множеству перемен. Речь потеряла отрывистость,
лицо стало подвижным, глаза распахнулись. Глубина их - почти
океанская, цвет не был постоянным - менялся с каждым мгновением.
- В зоопарк поедем? - спросил я осторожно.
- Зачем? - удивилась она.
- Тогда поедем в ресторан, - сказал я. - Мне лень готовить.
Странная двойственность беспокоила меня в последнее время. Я уже не
сомневался, что в тощей девчонке кроются целые мироздания, что форма
ее - частность, скафандр, что и не человек она. Но девчонка вела
себя опять, как все дети, и не помнила о волке. Она совсем оттаяла,
охотно играла с ребятами во дворе, прибегала голодная, со свежими
царапинами на коленках. Вечером заставляла меня читать вслух ее
любимые книжки, охотно капризничала, будто отводила душу за прежние
ограничения, стала невозможной сладкоежкой, в общем, наверстывала
детство, засушенное болезнью.
Впрочем, порой я не усматривал никакой фантастики в ее поступках. В
свое время я насмотрелся в дурдоме всякого. Возможности человека
необъятны, а психи творят чудеса почище йогов. Помню мальчика,
который не знал усталости. Скажешь ему, чтоб отжимался, - отжимается
от пола сто, двести раз подряд, потом потрогаешь мышцы - не
напряжены, да и дыхание ровное. Видел больного, не чувствующего
боли. Он мог положить руку на раскаленную плиту и только по запаху
горелого мяса узнать об этом. В остальном он был совершенно
нормален. В армии мой товарищ поднял полутонный сейф, упавший ему на
ногу...
Сложнее было с волком. Может, она просто была в телепатической,
мысленной связи с этим дряхлым волком, и он постоянно давил на ее
сознание. Смерть прервала эту связь, освободила ее мозг.
Контакт с девчонкой не проходил для меня бесследно. Я был в
постоянном напряжении и в то же время как-то размяк, "одомашился",
не думал о том, что деньги летят слишком быстро, а новых взять
негде…
Я чувствовал, как спадает с меня шелуха деловитости, обнажая не
сгнившее еще ядро мечтательного мальчишки. Полоса отчуждения лежала
между мной и обществом всегда, но сейчас в океане одиночества
нашелся эфемерный островок, где я становился самим собой.
Изменились даже речь, повадки, сон перестал быть только
необходимостью, но стал и удовольствием, книги опять заставляли
переживать.
Мне не было скучно в этом микромире, где были только я, она и
выдумки писателей. Но вся эта идиллия уводила меня к пропасти. И в
душе я тосковал по замкнутой ясности редакционных закутков.
И тут приехал хозяин. Вырвался на денек-другой, совместил служебное
с личным.
Я как раз сибаритствовал на диване с томиком Сарояна, когда он
открыл дверь своим ключом.
- Где Маша? - спросил он, едва поздоровавшись.
- Во дворе играет.
- Как играет? Одна!?
- Почему одна? С ребятами.
Он был поражен:
- Что вы мне тут говорите ерунду. Она не умеет играть с людьми...
Он нервно закурил.
Хлопнула дверь, в комнату ворвалась Маша.
- Дай десять тысяч, мы на видики сходим.
- Поздоровайся, - упрекнул я.
- Здравствуйте, дядя, - обернулась она, - вы извините, меня ждут
ребята... Ой, папа!
Я ушел на кухню.
...А вечером он удивительно быстро опьянел, тыкал в шпроты вилкой и
плакался, хая жену, потом вскидывался, кричал восторженно:
- Нет, не может быть, я наверное, сплю, я же сам ее к врачам водил
лучшим, она же дикой росла, с отклонениями.
Приходила Маша, он лез к ней с неумелыми ласками, Маша терпеливо
говорила:
- Папа, ты сегодня пьяный. Я лучше пойду, у меня там книжка
недочитанная.
- Не признает отца, не радуется его приезду, - он обращался ко мне,
оставляя за мной старшинство в собственном доме.
Haконец он угомонился, лег спать. Я прибрал стол, заварил чай. На
кухню зашла Маша, молча забралась ко мне на колени.
- Он скоро уедет, да? Ты сделай так, чтобы он поскорее уехал...
- Маша! - укоризненно посмотрел я на нее и пересадил на табурет. -
Ведь он твой отец, как ты можешь так говорить? Он любит твою мать,
любит, по-своему, тебя. Ты должна понять его, пожалеть иногда... А
сейчас он в командировке, через несколько дней уедет. Ты уж не
обижай его, ладно?
Утром этот большой, неуверенный в себе человек вдруг заявил:
- Не поеду сегодня в контору, проведем весь день вместе!
Произнося это, он обращался к дочери, а смотрел на меня. И мне
ничего не оставалось, кроме как сказать:
- Конечно, погуляйте с Машей... Ты, Маша, надень синий костюм, на
улице прохладно. А я полежу, почитаю. Что-то ревматизм прихватил.
Выпроводив их, я врезал стакан коньяку и уехал в Домодедово.
Толчея аэропорта успокоила меня. Я бродил по залу ожидания,
наметанным глазом определяя своих возможных клиентов, затем посидел
в буфете, съел порцию шампиньонов и ломтик ветчины, выпил банку
пива. Делать больше здесь было нечего... Дома было тихо и скучно. Я
слил остатки коньяка в стакан, залпом проглотил, закусывать не стал.
Подумал, что так недолго и в запой уйти. В это время хлопнула
входная дверь, в прихожке загалдели, засмеялись. Маша, забежав ко
мне в комнату, встревожено замерла:
- Пригорюнился? Зачем пригорюнился? Ты не болеешь больше?
В проем дверей просунулся папаша. Он был уже заметно под шафе:
- Как вы себя чувствуете? Мы тут накупили всякой всячины, решили
дома поужинать... Я хотел в цирк, а она - домой, домой. Ох, ревную!
И опять потянулся скучный вечер с застольем, беспорядочной едой и
питьем, откуда-то возникли соседи, называли меня чародеем, на Машу
глазели, как на диковинный экспонат. Она насупилась, и я увел ее
спать.
- Ты почитай мне, ладно? - попросила она.
- Сперва вымой ноги холодной водой, переоденься в пижаму, потом
позовешь...
Пока мы разговаривали, все смотрели на нас с умилением, что ужасно
меня раздражало. Может, я в зонах только об этом и мечтал, что
когда-нибудь и кому-нибудь придется советовать вымыть ноги перед
сном и именно холодной водой. И еще рассказывать сказки про царевну
и драконов.
И в этот вечер фантазия ударила из моих уст, хрустальным фонтаном. Я
всегда умел сочинять разные байки, но выдумывать сказки экспромтом -
это было со мной впервые. Я мгновенно сымпровизировал принца с
авантюристскими замашками, одел его в темно-зеленый облегающий
костюм с искоркой и отпустил на поиски приключений. Целью, к которой
устремился мой принц, был заброшенный замок на краю земли.
Там происходят всякие чудеса, а какие именно - никто не знает. И
никто оттуда не возвращается.
Мой принц мужественно одолел трехголового дракона, пересек озеро с
мертвой водой, смел на пути к цели стаю кикимор во главе с лешим,
добрался до замка, прошел сквозь анфиладу комнат со всякими
страшилками, а в самой последней - узрел свой собственный облик в
большом зеркале. Отражение так сильно потрясло его, что принц впал в
меланхолию и вообще перестал куда-либо и к чему-либо стремиться. Так
до сих пор и живет он около этого замка и разводит кроликов, чтобы
не умереть с голоду.
Когда я закончил сказку, Маша шевельнулась, Высунув подбородок
из-под одеяла, с минуту полежала молчала, тихая, посерьезневшая,
затем произнесла почти с материнской интонацией:
- Ты не беспокойся, все будет хорошо, я знаю.
Я посмотрел на нее потрясенно, а Маша, повернув голову чуть набок,
сонно прикрыла глаза.
Я вышел на кухню к гостям и стал с ними пить много и до мерзости
жадно. Пьянел и понимал, что давно хотел этого - нажраться до одури.
Движения собутыльников, обрывки их разговоров едва доходили до моего
внимания и сознания, а потом и вовсе слились в беспрерывный и
неясный шум...
Очнулся я от прикосновения к вискам чего-то холодного. С трудом
разлепил веки, и сквозь густую и болезненную пелену похмелья едва
различил Машу.
Она касалась моей головы ледяными ладонями, что-то речитативно
произносила, но я не мог разобрать ни слова. Глаза болели, хотелось
их снова закрыть, но какой-то непонятный страх удерживал меня от
этого. Машино лицо медленно, словно проявляясь из-за призрачной
пелены, стало приближаться ко мне. Затем лицо ее снова растворилось,
остались отчетливыми только ее глаза, но со взглядом совершенно
взрослой женщины - мудрой, многое понимающей. Поцелуй ее тоже был
откровенно женским, но я чувствовал лишь бодрящую прохладу
девчоночьих губ. Эта прохлада вдруг как-то внезапно разлилась по
всему телу, и мне стало легко, спокойно, перестали болеть глаза,
лопнули обручи, сжимавшие виски острой болью.
Я потянулся к странному лицу, мне очень захотелось еще раз испить
исцеляющей прохлады ее губ и ладоней, но Маша отпрянула и
по-матерински строго произнесла:
- Нельзя больше! Спи теперь!
Мне не хотелось спать, мне хотелось утвердить в теле эту ясность и
легкость, но Машины ладони упреждающе стиснули мои виски:
- Спи, обязательно спи! Это хорошо - спать...
И я уснул!
Утром меня разбудил хозяин, смущенно предложил опохмелиться. Видно
было, что ему неловко общаться со мной, его смущала моя свежесть
после вчерашнего. Впрочем, меня она тоже смущала.
- Спасибо, я лучше кофе. - Я прошел в ванную, включил воду и
вспомнил ночное происшествие. Если все приснилось, то почему нет
похмелья? Я мылся и думал, думал и мылся, пока Маша не постучала и
не спросила: не утонул ли я? Точь-в-точь, как я ее часто спрашивал.
Приснилось, решил я, утираясь. Надо какую-то бабу найти, чтоб не
чудилось разное.
Хозяин звонил в свое министерство. Он решил еще денек сачкануть от
дел и, вроде, договорился. Он все же опохмелился и стал собираться с
Машей на ВДНХ. Звали и меня, но я категорически отказался.
Из дома я ушел после них, долго бродил по улицам, пообедал в
чебуречной, посмотрел какой-то индийский двухсерийный фильм и уже к
вечеру очутился на Красной Пресне. Я пошел в сторону сахарной
фабрики имени Мантулина и наткнулся на маленькую церквушку, где
толпился народ. Тихие голоса, благовонный запах ладана, купол
свободного воздуха над головой, благочинная обстановка и слабый, но
красивый голос священника. Я подошел к амвону почти вплотную и долго
стоял, погруженный в себя.
У метро меня заинтересовала девушка в зеленом плаще - она стояла,
откинув головку чуть назад, чутко смотрела по сторонам. Я подошел и
спросил:
- Девушка, скажите, сколько времени, а то я в Москве впервые, да и
как еще познакомиться, когда имени не знаешь?
Она улыбнулась и сказала просто:
- Я сегодня одна, похоже. Только не берите в голову разные глупости.
- Как я могу их взять и голову? Там уже от старых глупостей места
нет, куда же новые брать. Есть хотите?
В ресторан она идти отказалась, видимо, посчитала свою одежду
слишком скромной, но мы неплохо по ужинали и в шашлычной. Кормили
там на редкость скверно, но Таня ела с завидным аппетитом, видимо,
ее гипнотизировали все эти названия: сациви, шашлык на ребрышках,
лобио, лаваш. Пила она тоже активно, быстро опьянела и сообщила, что
живет в общежитии, что я ей нравлюсь, что учится в торговом
техникуме. Я пригласил ее покататься по вечерней Москве, она с
радостью согласилась, а в такси охотно отозвалась на поцелуй.
Я еще не назвал шоферу конкретного адреса, и он просто мотался по
городу, поглядывая ехидно в зеркальце, а я наглел, лаская молодое
тело и обдумывая, куда ее везти: за город или шофер поможет найти
койку на ночь, когда машину тряхнуло.
- Подбросьте с ребенком, - прогудел мужской голос.
- Ты что же под колеса лезешь, не видишь, - занят! - заорал шофер.
- Девочке моей плохо! .
Я выглянул и увидел Демьяныча с Машей на руках. Сердце захолонуло:
- Что, что случилось?!
Я затаскивал их в машину, отнимал у него Машу, а он растерянно
сопротивлялся.
- Заснула почему-то, - сказал он, - капризничала все, домой
просилась, а потом села и идти не может.
- Что за чушь! - Я приподнял ей головку, потер щечки, дунул в лицо.
Маша открыла глаза:
- Я спала, да? Ты почему ушел? Ты не уходи, ладно?
Она снова закрыла глаза и всю дорогу тихо посапывала, может, спала.
У дома легко вышла из машины, притопнула. Я попросил водителя
подбросить молчавшую, как рыба, девушку до дома, дал ему деньги и
пошел в подъезд. Маша обложила меня нежностью со всех сторон, мне
грозило преображение в крупного ангела...
Прошло несколько дней. Счастливый отец уехал в Красноярск. Он хотел
забрать Машу, но я убедил его повременить, так как резкая перемена
климата и обстановка могут быть для нее неблагоприятными. Он оставил
мне пачку денег и "пригрозил" выслать еще. Он даже помолодел.
Неплохой, наверное, был он человек, счастливый своим незнанием себя
самого, дочки, меня.
Осень наступила, деньги опять были. Мы с Машей надумали поехать на
юг, покупаться в морях-океанах. Но тут я заболел.
Началась моя болезнь с того, что под вечер сильно распухло горло.
Утром поднялась температура, глотать я не мог, все тело
разламывалось.
Маша напоила меня чаем с малиной, укутала в одеяло и пошла в аптеку.
Я пытался читать, но буквы сливались, глаза болели и слезились.
Потом меня начали раскачивать какие-то качели: взад-вперед,
взад-вперед, сознание уплывало, тело растворялось, руки стали
большие и ватные, а в голове стучал деревянный колокол. Температура
к вечеру немного спала. Маша сменила мне пропотевшие простыни,
пыталась покормить... Приезжала неотложка. Они хотели забрать меня с
собой, но Маша подняла шум, они заколебались и пообещали приехать
утром.
А у меня начался бред. Мне чудилось, что комната накренилась и в нее
упала огромная змея. Толчки, толчки, комната раскачивается, я вижу
ее сверху, будто огромную коробку, и вот я уже лечу в эту коробку, а
змея разевает пасть.
Потом провал и новые видения. Я плыву по течению, река чистая, дно
видать в желтом песочке, лодку несет кормой вперед, чуть покачивает
и причаливает к песчаной косе под обрывом. Я лезу на этот обрыв,
соскальзывая по глинистой стенке, забираюсь все же, но не сам, а уже
держась за поводок большой собаки. Тут у меня на плечах оказывается
лодка, в которой я плыл, я несу ее к избушке, вношу в сени и
застреваю там вместе с лодкой. Навстречу бросается собака, лижет мне
лицо, повизгивает...
Тут я очнулся, но повизгивание не прекратилось. Я с трудом поднял
голову и увидел, что Маша лежит на своей кроватке и горько
всхлипывает.
- Ну, Маша, перестань же... - я попытался сесть, спустил ноги, но
меня так качнуло, что я откинулся на подушку и замолчал.
Да и что было говорить? Все глупо началось и глупо кончилось.
- Ага, - бубнила Маша- сквозь слезы, - ты уйдешь, я знаю.
- Ну и что? - я все же привстал. - Ну и что же Машенька, ты главное,
верь и жди. Тебе будет хорошо - мне будет хорошо. Я, может, вернусь,
лишь бы ты ждала.
Маша подошла ко мне. Глаза ее были глубокими, слезы исчезли.
- Хочешь остаться?
Она сказала это так, что я почувствовал: скажи я "хочу" - произойдет
чудо.
- Не знаю... - сказал я робко.
Маша отвернулась и вышла из комнаты. Я вытянулся, закрыл глаза и
стал чего-то ждать.
Это мне казалось, что я жду. Сознание стало зыбким, вновь вспорхнула
какая-то зловещая ночная птица, задела меня влажным крылом. И я
провалился в бесконечность небытия.
Из больницы, где у меня обнаружили двустороннюю пневмонию, я дал
телеграмму и к этим людям больше не вернулся. Выписался через три
недели и уехал к себе в Сибирь, не попрощавшись.
|
