1.ЕВРЕЙСКАЯ МЕЛОДИЯ
Не женитесь на русских еврейках, -
говорит господин Баркашов.
Они ходят порой в телогрейках,
притворяются русской душой.
А душа у них - мелкая плесень:
только б выгодно что-то продать.
Мир духовный у них слишком тесен.
Им бы все торговать, торговать...
Торговать! И ни дня не теряя,
провести так все лучшие дни.
По России, от края до края,
поглядите - торгуют они.
Им скупить бы все место,
где можно
разложить раскладные столы...
Им не стыдно, не больно, не тошно,
им не слышно хулы и хвалы.
Им не надо печати и славы,
на себя им - и то наплевать...
Только б дали им в сердце державы
торговать, торговать, торговать...
Сколько б вы ни писали статейки,
все равно они их не прочтут.
Ведь не каждой подобной еврейке
удалось поступить в институт,
но...
спускается Ангел Торговый
к ней - со свастикой или с крестом,
то ль с Христом, то ли с их Иеговой,
то ль с рогами, а то ли - с хвостом...
То ли с Ельциным, то ль с Горбачевым
у нее есть масонская связь,
но вселенским размахом торговым
ей дается вселенская власть.
И во дни испытаний великих -
в Куликово,в Полтаве,в Филях -
ее жидомасонские лики
помогали победе в боях.
В небесах появлялось знаменье,
помогая врага одолеть.
Видно, в этом ее назначенье -
в облаках над Россией висеть...
И торгует, торгует, торгует,
вся Россия торгует с лотка.
И Вселенная рядом ликует,
и немеет от счастья рука,
что гребет ваши деньги лопатой,
сдачу не успевая сдавать...
И знамение - Ангел Пархатый -
помогает стране торговать.
В электричках, в метро, у вокзала,
повышая все цены вдвойне,
мы торгуем чем только попало
в нашей новой и русской стране.
Нам не надо ни газа, ни света,
только б выручки больше сорвать...
Нам дано назначенье поэта -
торговать, торговать, торговать!
Не женитесь на русских еврейках...
1995
К содержанию
2. ***
Когда-нибудь меня разоблачат
и по дороге от метро до дома
мне будет всё казаться, что летят
за мной глаза обманутых знакомых...
Когда-нибудь меня разоблачат
и растрезвонят весело повсюду,
что мой так называемый талант —
не Божий дар, а цирковое чудо...
Когда-нибудь на все укажут мне:
дешевые приемы,
шарлатанство,
"Легко жила"
"писала о себе" —
и возвратят в обычное пространство.
Когда-нибудь меня вернут назад,
как слово, убежавшее из песни.
Так в утренний холодный детский сад
приводят после месяца болезни...
...Я помню все: дразнилки за спиной,
и как совали шарики из хлеба
за шиворот... и мысль:
не мне одной
заметно, как я выгляжу нелепо...
Я помню все: прокисший вкус котлет
и тайное сознанье превосходства.
С тех пор я очень много-много лет
скрываю от людей свое уродство.
...Когда-нибудь меня разоблачат.
К содержанию
3.***
Нас победили в холодной войне
Те, кто живут на другой
стороне.
Больше они не боятся войны –
Нам улыбаются с той стороны.
Больше они не страшатся ракет –
Нас победили, нас более – нет…
…Во поле чистом оставленный дом.
Вольная воля гуляет с ножом.
Дверь нараспашку – входи и бери.
Стыдно – снаружи, и тошно – внутри…
1999
К содержанию
4.
***
Я – словно те – пришедшие с войны
без рук, без ног,
без места в мирной жизни.
Когда-то долг отдавшие отчизне,
Кому теперь, зачем
они нужны?
Их звездный час остался на войне.
Их жизнь прошла,
Их польза миновала.
Они стреляли.
Я -- стихи писала.
(Про долг поэта говорили мне…)
Хвалили вы меня,
Хвалили всласть!
И я писала,
Словно шла под пули.
Под эти пули ВЫ меня толкнули.
И дура я была,
Что поддалась.
И вот, как искалеченный герой,
А ныне просто инвалид безногий,
Сижу я на обочине дороги,
И вижу ваши ноги, ноги, ноги…
Мне оторвать их хочется порой…
( стихотворение также посвящается
литературной памяти Александра Еременко)
1999
К содержанию
5. ***
Для того, чтоб глаза не покрылись коростой,
то есть коркой засохших расчесанных ран,
я себя убеждаю, что многое просто,
как простое армянское слово "яман".*
О яман! о яман! Над родною страною
плачет небо, и нету спокойного дня...
Но такого вовеки не будет со мною —
я еврейка, и родины нет у меня.
Как армяне поют свои древние гимны,
от любви и от гнева сужая глаза,
мне любить не дано.
Совершенно взаимно.
Я еврейка, мне верить России нельзя.
Мы с Россией друг друга еще не простили
и, взаимные счеты взаимно храня,
мы молчим. А чтоб в памяти волки не выли,
этой памяти тоже лишили меня.
Ни врагов, ни друзей — адвокаты и судьи
вычисляют-считают "жидовский расчет"...
Мне Россия родною вовеки не будет —
ни одной моей жертвы она не возьмет.
И руки не дадут, не поверят на слово,
Всё твердя про своё в полупьяном бреду.
Я еврейка — мне брать не велели чужого:
ни чужого куска, ни чужую беду...
...Я иду по земле гордой дикою кошкой,
от любви и от гнева себя берегу.
Чувство родины — это великая роскошь,
я такого позволить себе не могу.
Я иду по земле осторожною тенью,
забывая о предках (но имя им — тьма...)
Я не буду тереться о ваши колени,
я не стану проситься в чужие дома.
И, за русское дело поднявши стаканы,
Не заметите вы, как я тихо ушла. --
Мне почудились легкие дальние страны,
где не больно питаться с чужого стола...
Где меня не услышат, и я не услышу,
где не будет нужды ни в борьбе, ни в мольбе,
где я буду гулять по невидимым крышам
никому не заметной,
сама по себе...
1985
* яман – что-то вроде «увы» или «горе мне!» (
по-армянски)
К содержанию
6.
АЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОЧЕК
...И лес подступает стеною.
И меркнет полуночный свет.
Проснулося Чудо Лесное
и видит -- Аленушки нет.
Проснулся он, зверь безобразный,
в своей нерполазной тайге.
И взор помутившийся красный
Аленушку ищет в тоске.
Наверное, ей не вернуться
из дому обратно сюда.
Там люди как люди смеются,
и в спину не дышит беда.
Там нету надежды на чудо,
но каждый как хочет живет...
Нет, ей не вернуться оттуда.
И вот безнадежно и люто
Чудовище в голос ревет...
А умные сестры тем часом
Алене внушают совет:
на свете есть воля и разум,
а долга, родимая, нет.
Его заколдованный терем
тебя уже сводит с ума.
Он был и останется зверем.
А ты, в эи бредни поверя,
чудовищем станешь сама...
...Бушует опять непогода.
За окнами хлещет гроза.
Алена глядит на урода --
в его золотые глаза.
Под этою страшною рожей,
под этою накипью лжи,
есть кто-то другой, непохожий...
Она умоляет: о Боже,
хоть каплю его покажи!
Но сколько бы ей ни молиться --
а страшную маску не снять.
И ей ничего не добиься,
и ей ничего не понять,
и ей никогда не пробиться
сквозь липкий безудержный страх...
И кажется -- что-то случится.
И гадкая черная птица
ехидно смеется в кустах.
...Так дни или годы проходят.
Алена живет как жила.
К реке и к ручью не подходит.
Не смотрит в свои зеркала.
Вот космы ее, заплетаясь,
уже закрывают лицо.
И в грязную руку впиваясь,
на пальце ржавеет кольцо.
Сидит она с Чудищем рядом.
Глаза ее -- как пятаки.
Но там, под бессмысленным взглядом,
под кожей, пропитанной ядом,
ни горечи нет, ни тоски.
Аленушка больше не плачет,
и сердце ее не болит.
Они одинаковы -- значит
неважно, какие на вид.
......
Тоска подступает стеною.
Смеркается. Сил уже нет
лить слезы, бороться с запоем
и слушать бессмысленный бред.
Ты требуешь водки и водки
и страшно рычишь без конца.
Одна лишь бездонная глотка
и страшная маска лица...
Чем дальше к безумным пределам
душа улетает сама,
тем всё безбразнее тело,
тем всё непрогляднее тьма...
Я вижу ужасную рожу,
я слышу бессмысленный рык...
Но там, за оставленной кожей,
есть кто-то другой, непохожий,
кто слышит небесный язык.
И сколько бы мне ни молиться --
а страшную маску не снять.
И мне ничего не добиться,
и мне ничего не понять.
И мне никогда не пробиться
сквозь липкий безудержный страх.
И кажется -- что-то случится,
и кажется -- кто-то стучится,
за окнами шарит в кустах...
Вот я выхожу к магазину,
к ночному, в четвертом часу.
Хозяину лавки, грузину,
я прибыль в кармане несу.
Меня он улыбкой встречает --
наверно, уже узнает.
Но лишь головою качает
и молча бутылку дает.
А рядом -- опухшие рожи,
я мимо скорее пройду,
как будто боюсь стать похожей
и к ним перейти, за черту,
как будто боюсь я подслушать,
как что-то звенит и поёт,
когда их забытые души
уходят в бесцельный полёт.
Уходят, от боли синея,
добру неподвластны и злу...
Н кажется, нет мне роднее
любого бомжа на углу,
и этой замызганной тетки,
заклеившей пластырем бровь...
У всех у нас общая водка --
а стало быть -- общая кровь.
Так долго ли, коротко ль время,
но всё непрогляднее дни.
Едины горят перед всеми
киосков ночные огни.
Я больше тебя не ругаю,
напрасные слезы не лью.
Я водки себе наливаю
и, морщась, глоточками пью...
И словно вся жизнь на ладони,
взрываясь, сгорает дотла.
Несутся крылатые кони,
горят в небесах купола...
И кажется, я улетаю
туда, где другие пути.
Я знаю, я знаю, я знаю --
теперь уже всё позади.
И птица небесная плачет,
и льется златое вино.
И мы одинаковы, значит
какие --
не всё ли равно...
1999
К содержанию
7.
СВЯЩЕННАЯ ИСТОРИЯ
Памяти Александра Меня
И были у них и рабы, и ослы.
И были они не добры и не злы
— не ведали римского права.
Что сына убить за тринадцать ослов,
что брата убить за двенадцать козлов,
— какая им разница, право?
Их время текло и в дыму, и в золе,
и год они ехать могли на осле,
и лет тридцать пять на верблюде...
И было всё это в грязи и в пыли,
на малом-премалом кусочке земли,
как будто у Бога на блюде.
И он приходил к ним — израильский Бог.
Зачем? Вероятно, был сам одинок,
как злая ненужная совесть...
И всё предлагал им какой-то завет,
зачем? Объяснения этому нет.
Всё длится печальная повесть.
Как только представишь
тьму длинных веков,
рабов и наложниц, козлов и ослов,
и жен, что похуже скотины,
так страшно и больно сожмется в груди...
А также — представишь века впереди.
И где-то себя — в середине.
И всё не запомнить: какого козла
какая ослица кому родила,
и сколько верблюдов украли...
К чему этот длинный и нудный разврат?
Зачем города и поныне горят?
Какие тут "бездны морали"?
... И вспомнишь: тяжелый полуденный зной,
большое светило над дикой страной
(оно там стоит и поныне) —
И кто я — рабыня? Ослица? Жена?
Куда и зачем я влачиться должна
по этой смертельной пустыне?
...А тот, кто от Бога всё ждал новостей,
не видел больных и голодных детей,
его занимали скрижали...
Наш Бог только избранных лиц посещал,
и много верблюдов он им обещал
за то, чтоб его уважали.
А мы-то молчали. Мычали в пыли,
и шли по пустыне, рыдали и шли —
рабыни, ослицы и дети...
Потом наступил предназначенный срок,
пришел молодой и насмешливый бог,
но что изменил он на свете?
...Такой молодой и насмешливый бог
явился зачем-то не к месту, не в срок,
в нелепой еврейской отчизне,
как танец души среди вьючных дорог,
и как декабристы (которых урок
был в том, что не ведали жизни...)
Нелепый, как счастье,
как солнце — слепой,
он так и предстал перед пыльной толпой:
смеялся, а руки дрожали...
Руками махал и, как Чацкий, вещал
и новую эру он всем обещал —
за то, чтобы не обижали...
А мы-то молчали. Мычали в пыли.
И новая эра, коснувшись земли,
продлилась не более мига.
И кто-то придумал про Новый завет.
Зачем? Оправдания этому нет —
такая печальная книга...
...Но я всё мечтаю
про дальний полет —
кто знает — тот знает.
Кто хочет — поймет.
А кто не поймет — и не надо.
Чужая планета, и римский конвой...
Что Темза, что Теза*,
что Сена с Невой,
что щит на вратах Цареграда... —
какое мне дело?! —
не выскажешь слов,
не выплачешь слез,
не развяжешь узлов,
не взвидишь подлунного света...
Непрошеный бог не вернется сюда.
Погасла его золотая звезда
меж Ветхим и Новым заветом...
1994
* Теза – река в г. Шуе
К содержанию
8. ***
Знакомых полон мир...
Кругом такой размах...
Качает он меня на розовых волнах.
На розовых волнах
и светло-голубых,
когда сижу в гостях,
или встречаю их.
Как вкусно есть в гостях
и хвастаться собой:
своим талантом и
блестящею судьбой.
И вслух мечтать, за что,
когда и почему
хотя бы лет на сто
я попаду в тюрьму...
И как я в кандалах,
в чахоточном бреду,
с ног отрясая прах,
на каторгу пойду,
и как моя душа
мой прах переживет,
и как я хороша — узнает весь народ..
Сказать — и сделать вид,
что шутка — этот текст.
Какой позор и стыд
шутить про чей-то крест!
И никогда в тюрьму
я в жизни не пойду:
уж слишком я люблю
тепло и красоту!
Я так люблю июнь, когда цветут сады,
и яблочный шампунь, и белые цветы,
но розовый шампунь
в тюрьме нельзя достать,
и как цветет июнь —
в тюрьме
не написать...
...Но если все вокруг
похоже на острог,
то понимаешь вдруг,
какой в поэтах толк:
с персоною своей,
как по миру с сумой,
шататься по гостям
и хвастаться собой...
На улице — июнь,
а в доме — пыль и мрак.
Железною пятой
проходит жизнь,
как танк.
А ты сидишь в гостях —
не молод и не стар,
свободный и пустой,
как первомайский шар.
А ты сидишь в гостях,
свободный целиком.
С ног отрясая прах,
пьешь кофе
с коньяком...
Поэт живет в гостях...
Напьется — и привет!
(он поступает так, поскольку он поэт...)
Его душа полна
коктейлей и стихов.
И что ему война? И что ему любовь?
Его качает мир на розовой волне,
как дорогой сапфир
в оранжевой стране…
1985
К содержанию
9.
***
Читают разные стихи,
почти не слушая друг друга.
Они читают их по кругу,
но друг от друга далеки.
И пишут разные стихи
простые разные поэты.
У них единые приметы,
Хотя они не дураки…
И тянет их порочный круг,
вернее - чтение по кругу.
Как больно! - не сказать друг другу,
об этом просто стыдно вслух...
Но что-то крутит их, ведет,
их что-то мучает ночами,
за их неясными речами
какой-то дальний свет встает.
И продолжается поход:
земную жизнь - до половины,
и дальше, словно до Берлина,
по безызвестности - вперед!
А там не будет ничего.
А только братская могила.
Она своею черной силой
затянет всех до одного.
Кровь стынет в жилах у меня,
когда я думаю об этом...
Прах неизвестного поэта.
И пламя вечного огня.
1996
К содержанию
10.
Памяти профессора Лебедева
И пустота. Не будет ей конца.
Мне не с кем говорить.*
И даже хуже –
когда встречаю я ушедших души,
они ко мне не повернут лица.
... Вот вижу сон: какой-то мрачный вид.
Я захожу в какую-то квартиру.
Там кто-то пьет, но это так, пунктиром...
И за столом там Лебедев сидит.
Его вы знали. Может быть - чуть-чуть,
а может - хорошо, но прошлым летом
он перешел туда, где суть не в этом.
Он путь прошел, не самый худший путь.
Он за столом. А перед ним - стена.
Бутылки, рюмки, все уже пустые.
Он говорит - какая-то Мария
бутылку водки принести должна...
Так он сидит, не повернув лица.
И мне не предлагает даже чаю,
и на мои слова не отвечает,
их не дослушав даже до конца.
«Зачем сюда ты забрела одна?
Но раз пришла, так посиди со мною...»
И я сажусь за стол перед стеною.
И вижу вдруг,
что черная она.
Хотя, конечно, это только сон,
но у меня похолодели руки.
И к двери отступаю я, но звуки
моих шагов уже не слышит он.
И плачу я все громче, и никак
я не могу уже остановиться...
Зачем они от нас скрывают лица?
Зачем сидят, уставившись во мрак?
Но тонет все в кромешной тишине.
Так ничего и не поняв в итоге,
я громко плачу, стоя на пороге.
Но этот плач понятен только мне.
И просыпаясь от своих же слез,
я продолжаю плакать, только тише,
хотя и здесь меня никто не слышит.
И не воспримет этого всерьез.
И не воспримут ничего всерьез.
Ни здесь, ни там - никто не оглянется.
И только плакать, плакать остается,
и просыпаться от своих же слез. --
И снова плакать, будто бы от сна,
закрыв лицо, как в детстве, одеялом...
Прекрасно зная, что всему финалом –
бессмысленная черная стена.
*строчка Ирины Мельниковой.
К содержанию
11.
***
И станет мне когда-нибудь легко.
Тогда я буду своевольной птицей…
Кто вспомнит – тем ночами стану сниться,
Но буду бесконечно далеко.
Наступит ночь,
И бледною луной
Я проплыву над скорчившимся миром…
Я стану сниться страждущим и сирым,
Но до меня им не достать рукой…
Меня от них забвение спасет –
Я в это мир зашла почти случайно,
И лишь большая и пустая тайна
Змеею черной череп мой сосет…
Теперь мне будут сниться острова
И желтые цветущие пустыни,
И стану я на родине святыней,
Когда молва и мягкая трава
Взойдет на мне,
Уже угасшей ныне, --
Как над землей восходит синева.
… Я слишком знаю,
как стихи писать:
подлунный мир душою озирая,
огнем последним изнутри сгорая,
за это получая благодать…
Но я не знаю, как читать стихи.
Стихи читать, увы, не так уж просто:
Поэту надо быть большого роста,
А женщине – большие каблуки…
…Но если вся твоя судьба как стих,
она поет, она струится рядом,
и ты глядишь светло и виновато
на братьев и со-перников своих.
И гулкое молчание несет
Тебя сквозь мир,
Куда зашла случайно…
И лишь большая и пустая тайна
Змеею черной череп твой сосет.
1987
К содержанию
12. ***
Или это последний свистящий полет?
Или старость, как дохлая кошка, ползет? —
прямо в горло ползет, не скребет на душе,
потому что мы с нею подохли уже?...
Скоро кончится все. Умирать — так сейчас.
Без ужимок и дохлых кошачьих гримас.
Обернуться одной бесконечной душой.
Стать, как небо, большой,
стать, как солнце, чужой
и ресницы спалить на холодном огне...
Ну и что ж, что не вспомнит никто обо мне?
Ну и что ж, что не верю я здесь никому?
я собой разлетаюсь во свет и во тьму,
изнутри разрастаюсь и, ребра круша,
к вам растущие щупальца тянет душа.
...Это Север такою задумал меня.
Я похожа на сумерки зимнего дня,
где бесплотные тени ползут по стене,
где холодное время стоит в полусне
и часы отбивают звенящий покой...
...Это Истина водит моею рукой.
И нельзя в этом тихом и вечною краю
мне из Истины той
делать правду свою,
потому что нигде,
а тем более здесь
правды не существует —
лишь Истина есть.
Лишь Душа существует,
а сердце — обман,
боли нет —
есть прозрений холодный туман..
Лишь холодный туман
да вороны в окне.
Ну и что ж, что не вспомнит никто обо мне?
1986
К содержанию
13.
МОЛИТВА
Возьми на себя мою душу!
Я с ней оставаться не в силах.
Стихи пусть останутся... сыну.
А тело — зароют в могилу.
А кольца, браслеты, цепочки —
дешевые, но дорогие, —
пусть носят подросшие дочки,
любимые и дорогие.
Меня вспоминая все реже,
пусть лучше холодными будут.
Пусть пальцы стихами не режут,
и пусть обо мне позабудут.
...И все пусть меня позабудут,
и помнить меня не посмеют,
и счастливы, счастливы будут,
как взрослые только умеют...
А я ничего не умела —
бессилен мой бедный рассудок,
бессмысленно душное тело! —
возьми меня лучше отсюда...
Из этого детского сада,
где я целый день безутешна,
пораньше возьми меня, ладно? —
хотя это будет нечестно:
сойдутся оплакивать тело
серьезные грустные люди...
Поймите, не в этом же дело,
что здесь меня, с вами, не будет!
О все, безутешно-прямые,
крест-накрест, как сны и дороги,
о души, такие родные,
обитые, будто пороги,
вы были сильней и мудрее,
я вас никогда не забуду,
но я ничего не умею, —
откройте мне двери отсюда!
Пустите, и плакать не смейте--
я стану счастливой и смелой!
Ведь это стихи не о смерти,
а лишь о прощании с телом.
...И все пусть меня позабудут,
и помнить меня не посмеют,
и счастливы, счастливы будут,
как только живые умеют...
1986
К содержанию
14. ***
Будут гости шуметь,
будут гости играть на гитаре...
про "заезжего" петь
и беседовать о Кортасаре,
со значеньем курить
и талантливо стряхивать пепел,
и ругать и хвалить,
возводя в превосходную степень...
Будут суффиксы "ейш" —
"гениальнейший" или "глупейший"...
Только слушай да ешь!
И не думай о разном дальнейшем.
Развлекайся себе!..
И окурки в тарелке сминая,
подпевай о судьбе,
в падежах это слово меняя...
Только пой да играй!
За тебя все решили как надо —
не возьмут тебя в рай,
не записан ты в очередь ада.
Приведут тебя в ночь —
будешь туфли снимать у порога.
И не вырвешься прочь,
И гостей будет в комнате много...
Не дадут умереть —
Ты у них предусмотрен как лишний.
Не возьмут тебя в смерть —
есть туда кандидат попрестижней...
Приведут тебя в день —
и не сможешь уйти по-английски...
Ты им нужен как тень
или друг без московской прописки.
И напрасен твой труд,
и напрасно костюм отутюжен —
в жизнь тебя не возьмут,
потому что — кому ты там нужен?
Потому что...
... Садись,
что-то больше гитары не слышно...
На гостей не сердись —
каждый гость в этой комнате лишний..
1984
К содержанию
15.
И. Карабутенко
Как будто не бессмертна тишина,
Вы все о Малларме да Модильяни...
Но серый снег! Железная луна! —
как олимпийский рубль в пустом кармане...
Я под луною этой рождена.
Я от Парижа — на другой планете,
где с трех сторон — далекая страна,
и колокол раскачивает ветер.
Пойдешь налево — пусто с трех сторон,
пойдешь направо — воздух смертью дышит.
Пойдешь ли прямо — черный крик ворон
(про этот крик поэты вечно пишут...)
Какой Апполинер? Какой Дега?
О чем Вы это? —
в черно-белом цвете
до горизонта — ровные века,
и колокол раскачивает ветер...
1984
К содержанию
16. Памяти Высоцкого
Я хочу быть такой,
чтобы каждый на мелкие части
мог меня разбивать,
как в лесу разбивается крик,
чтоб над каждой строкой
мог любой, леденея от счастья,
морщить лоб и вздыхать:
до чего ж примитивный язык...
Я хочу быть такой,
чтоб меня принимали за эхо,
чтобы кто-то локтями
меня отовсюду пихал,
чтоб над каждой строкой
критик мой, столбенея от смеха,
морщил лоб и вздыхал:
я уже это где-то слыхал...
Я хочу умереть,
всем понятной от корки до корки,
чтоб со всех сигарет
падал прах мною сказанных слов,
чтоб на кухнях гореть
дополнительной пятой конфоркой
и осесть на руках,
став четвертою стрелкой часов.
Растерять все свое,
стать приправой, замешанной в блюде,
разлететься в пыли,
чтобы, напрочь меня позабыв,
даже имя мое
отрицали ученые люди,
чтобы споры вели и решили, что я — это
миф...
1984
К содержанию
17. ***
Я отрекаюсь каждый день
и отречением горжусь.
Меня пугает даже тень
людей, которых я стыжусь.
Я отбиваюсь как от рук,
я удаляюсь по стезе
от непристроенных подруг
и непрописанных друзей,
от тихих, буйных и других,
и от аллергиков на ложь...
Мне тяжело смотреть на них –
кто очень на меня похож.
Я этих комплексов боюсь:
они заразны, как чума.
Теперь я весело смеюсь
над тем, чем я была сама.
Когда сижу среди людей,
знакомством с коими горжусь,
мне очень стыдно за друзей,
которых я в себе стыжусь:
они из глаз моих глядят,
мой голос ими заражен,
и я влезаю невпопад,
я просто лезу на рожон...
Но прогоняя их, как бред,
я только робко жмусь к стене:
меня почти на свете нет,
когда их бреда нет во мне.
Я вся из этого стыда
людей, которых я стыжусь...
Но близок, близок час, когда
я от себя освобожусь,
когда уйду от вас одна,
вас опасаясь, как огня...
Он близок, этот час, когда
вам будет стыдно за меня...
...Когда мне будет сорок лет,
когда я первой окажусь,
восстановите мой портрет
из тех, которых я стыжусь.
1984
К содержанию
18. СТИХИ
ЛИШНЕГО ЧЕЛОВЕКА
1.
Ну что ж такого? Люди и огни,
над головой раскрытые зонтами...
И вымершие солнечные дни,
Усыпанные чахлыми цветами.
И в комнатах пылится пустота,
и все давно уехали на дачу,
и сохнет в холодильнике еда,
оставленная к пустоте в придачу.
А воздух вечерами так горяч,
что кажется береза кипарисом,
и хочется до ужаса — хоть плачь —
устроиться в провинции актрисой,
чтоб закрутить трагический роман
с каким-нибудь мошенником и вором,
чтоб этот обольстительный обман
дал пищу интересным разговорам.
Чтоб слухи распускали про меня
прыщавые уездные весталки,
чтоб говорили: "как она страшна",
и чтобы было им меня не жалко...
И чтобы тот, который соблазнил,
ограбил, бросил и забыл навеки,
сначала показался очень мил,
но оказался пошлым человеком.
Чтоб о любви без умолку трещал
и страстно обещал на мне жениться,
и повезти на воды обещал
в Швейцарию, Венецию и Ниццу... —
пообещал все это и сбежал,
в рулетку просадив свое именье,
а может — потому что уважал
уездное общественное мненье...
Но для чего ж такого подлеца
в своих мечтах я вдруг нарисовала?
А просто в жизни этого лица
все было б ясно с самого начала:
я знала бы его коварный план —
наврать, сбежать, исчезнуть, испариться,
но был бы обольстительный обман:
Швейцария, Венеция и Ницца...
2.
А я была уборщицей тогда.
И, копошась в последствиях ремонта,
сама себе шептала иногда
навязчивые строчки из Бальмонта,
которые учебник выдавал
за идеал ритмического строя,
чтоб ученик, как выкройку снимал
приемы поэтического кроя...
И мир был так удушлив и горяч
и скроен по метрическим законам,
что даже самый радостный рифмач
терялся в нем, как плачущий ребенок.
Все выводы за доводами шли,
стояли перед следствием причины,
и люди, в основном, себя вели,
как женщины должны и как мужчины...
Я знала, что Россию не люблю,
(Любить себя – что может быть глупее?) --
поскольку объяснить, за что люблю
еще труднее и еще страшнее.
Я знала, что куда ни кинь глаза,
везде застыла ясность ледяная,
и ничего благословить нельзя,
одновременно с тем не проклиная...
3.
И шли слова — попарно и поврозь,
По одному и длинные цитаты.
Они ползли через меня насквозь,
а может быть — шагали, как солдаты.
От звона их болела голова,
и без того тяжелая от пыли,
но я зато была во всем права,
поскольку мир не для меня кроили...
И лишь хотелось, чтобы все пришли
и поглядели, как в словах витая,
я пол мету, и волосы в пыли
так выглядят, как будто я седая;
как я плюю на эти небеса,
смеюсь в ответ на вечные вопросы,
сама себе пуская пыль в глаза,
чтобы из них не выкатились слезы...
4.
Я невпопад. Я — не в свои века.
Мне одиноко, холодно и сыро.
Я — как животным пятая нога,
а человеку -- дырочка от сыра.
Я вечно не о том и не про то,
моя душа поделена, как Польша.
Я раньше лет на двести или сто,
и позже лет на двести или больше...
Тут ясно все. Тут плачут и поют,
тут лирику гражданскую рождают.
За что им часто деньги выдают,
а некоторых даже награждают.
Тут скучно — ни вперед и ни назад.
Тут песни про нейтронную угрозу.
Тут, словно заключенные, стоят
рядами черно-белые березы...
…А ТАМ — ловить в приемнике "Маяк"
за то, что он враждебен Вашингтону,
и прицепить к балкону красный флаг,
и презирать британскую корону.
Цитировать из Маркса все подряд,
людей пугая тенью коммунизма,
и не стесняться, если уличат,
что дорога мне красная отчизна.
В стране, где можно рукопись продать,
Да и себя – в придачу к вдохновенью –
не стыдно даже Ленина читать ! –
и помнить наизусть определенья...
5.
И пепел мой развеют над Москвой.
А чтобы не возникли осложненья,
я выторгую, будучи живой,
посмертное свое освобожденье.
Я, может быть, юристам дам на чай —
дам тысяч пять, пусть радуются, черти,
но чтоб потом пропало невзначай
у них мое свидетельство о смерти.
Потом я загляну в больничный морг,
и, расплатившись звонкою монетой,
скажу, чтоб нс вскрывали череп мой,
чтоб, вынув мозг, набить в него газету…
А вас я попрошу стихи мои,
которые лежат в "архивах личных",
нс размножать на ксероксах в НИИ
и не сжигать на площади публично:
иначе кто-то сможет подсмотреть,
что вся их поэтическая сила
не в том, чтобы кого-нибудь согреть,
а чтобы кровь от ужаса застыла....
1984
К содержанию
19. Зачем слова на
белизне бумаги
цветами безобразными растут?
Огромные, удушливые маки —
они меня задушат и убьют.
Тонка струна, слова ее терзают,
им не понять тончайший перезвон —
так мечется судьба моя слепая,
как чья-то тень меж каменных колонн..
...Как я смешна — без времени и места,
в короткой шубе и в большом кольце,
(намек на роскошь, но уже известно,
что все равно развязки нет в конце) —
все без меня заведено, как надо,
как я жалка, когда прошу помочь,
когда мечусь от рая и до ада
и ухожу, обманутая, прочь.
Как стыдно мне!
Но чувствую душою,
что в этом и сокрыта тайна вся:
что я должна быть гордой и большою,
и что проситься в эту жизнь нельзя.
Тут все вполне продуманно и честно,
и есть у всех конторские столы,
а мне нигде не будет даже места
в какой-нибудь конторе мыть полы.
Но — соткана из пламени и света —
покинув сердце, голос, плоть и стать,
я растворюсь, теряя все приметы,
я на земле пройду сквозь все предметы,
исчезну я, чтоб все собой объять.
И потому меня вам и не жалко,
что есть во мне немыслимая ложь,
когда иду к вам, словно та русалка,
которой шаг по суше — в сердце нож,
и каждый день — хождение по мукам,
и каждый час — терпенье до конца...
Но я пройду, став недоступным звуком,
сквозь двери все и через все сердца...
И час пробьет. Когда-нибудь весною,
как дивная бурлящая гроза,
я оживу над сказочной страною,
и вы меня увидите иною,
случайно в небо обратив глаза...
1988
К содержанию
20.
***
Меня спасет лишь пустота в груди
и взор змеи — рассеянный и мудрый.
Какое солнце красное, гляди,
стоит в окне перед холодным утром.
Пора открыть недвижные глаза
и поглядеть на стекла ледяные...
А слов цветных теперь никак нельзя –
они черны и чересчур живые...
Как я долбила черный потолок,
и как осколки радужно блестели,
пока с небес по капле не потек
холодный свет сквозь выбитые щели!..
Как лоб горел, чтоб стать еще белей,
и выцветали черные ресницы,
и как дышать мне было все трудней,
пока рука не сделалась десницей,
…Но нет, еще не сделалась, еще
я с каждым днем свободнее и злее...
Руке моей еще не горячо от холода,
еще меня жалеют.
Но пустота иная впереди:
тут — светлая, там — будет ледяною. ...
Какое солнце мерзлое, гляди,
и ясно все. И никого со мною.
1986
К содержанию
21.
О МУЗЕ
По парку какому-то, в осень,
надвинув суконный берет,
а может — у моря, меж сосен,
гуляет хороший поэт.
А в небе какие-то птицы
летят, как созвучия слов…
Он смотрит, как солнце садится,
к закату летит меж стволов,
Он видит, как это прекрасно:
такой удивительный цвет —
ну прямо ликер ананасный,
точнее сравнения нет!
И вот он идет по дороге,
неспешно идет, налегке,
и стих свой продуманно строгий
уже ощущает в руке.
Он чувствует тяжесть в ладони,
приятно теплеет рука,
и рифмы, как сытые кони,
готовы и ждут седока.
Огладит он каждое слово,
прочувствует каждый свой шаг —
и стих выйдет мастерский, словно
безгвоздная церковь в Кижах.
Классический стих, и при этом
и смел он, и честен, и нов
(О!!! Я восхищаюсь поэтом,
слагающим чудо из слов), —
но если к такому поэту,
случайно замедлив полет,
сияя бессовестным светом,
великая муза сойдет,
то -- стоит крылом поднебесным
взмахнуть этой музе над ним —
и был он поэтом известным,
а станет безумцем немым...
...Слова, что она мне шепнула,
пропали, не знаю куда.
Лишь помню, как сталью блеснула
в закрытые окна беда.
Лишь помню, как ветер нежданный
Однажды ворвался в мой дом,
И как серебрился обманный
Холодный огонь за окном..
…Глаза заслоняя от света,
в далеком небесном краю
с тех пор я ищу, как ответа,
пропавшую музу мою.
Лишь только знакомые звуки
чуть слышно меня позовут —
и выронят слабые руки
чудесный словесный сосуд...
И мукой великою станет
поэзия черной земли,
лишь только та муза поманит
и музыкой стихнет вдали...
...И музыка эта прощальна,
и музыка эта проста,
и в ней открывается тайна,
великая, как пустота...
1987
К содержанию
22.
Марине Георгадзе
Имея роскошь приходить туда,
где сны твои прозрачнее, чем дома,
не говори, что в мире пустота,
пока сидишь на кухне у знакомых...
Пока спокоен в чашках этот чай,
и чашки на фамильные похожи,
межзвездной пустоты не отличай
от мимо проходящих и прохожих..
Ведь мы от них настолько далеки —
сознанием прохладного сиянья —
что можем мановением строки
отогревать любые расстоянья,
и можем растворяться в этом дне
и колким светом звезд казаться ночью,
осознавая тихо, но вполне,
КТО в наши губы вкладывает строчки...
Бездонное спокойствие храня,
лепечем мы смешно и подневольно...
И люди сквозь тебя и сквозь меня
пройдут...
И нам не сделается больно.
1986
К содержанию
23. ***
Все вижу я, и все открыто мне.
Все вижу я, безумием объята.
Я вижу, как ваш храм горит в огне,
и даже знаю имя герострата.
Я вижу души под покровом сим,
который вам не кажется покровом...
я вижу ясно то, что вам самим
века спустя взойдет
созвездьем новым...
(И Бога нарекут всего лишь Словом —
таким понятным и таким простым...)
...А на дворе, как в месяце нисане,
(века, века!) распутица стоит,
когда во мне — недавней обезьяне —
однажды человек заговорит.
И я увижу, как смешон и глуп
ваш белый свет — Великий и Кровавый,
в котором выбивают зуб за зуб,
и жгут дворцы, и ждут грядущей славы,
и славят крест, терпение и труд,
и жизнь несут легко и величаво,
как реки воды мутные несут...
Все знаю я — что будет и когда,
и отчего бестрепетно и немо
горит над вами белая звезда,
что назовут звездою Вифлеема...
Я вижу души под покровом сим,
который вам не видится покровом,
я вижу ясно то, что вам самим
века спустя взойдет созвездьем новым
(еще я вижу: с именем Христовым
смерть понесут одни стада — другим...)
Века, века... и кровь, и пот, и дым...
И знанья чад — пустой и одинокий.
О чем тут спорят и о чем молчат,
о чем кричат отважные пророки?
О чем тут спорят и о чем молчат,
зачем стоят тяжелые кумиры,
так одиноко, холодно и сыро,
как будто все — века, века назад...
Мой бедный мир! Мой бедный детский сад,
который вы зовете
страшным миром
(и он прильнет ко мне ребенком сирым,
взрослеющим от горя и утрат...)
И плачу я — века, века назад...
1988
К содержанию
24. Афганская баллада
Кто сердце бросит
и в тоске умрет
за родину любую...
за любую.
И родина его переживает,
за ним смыкая землю, как живую.
Где солнце режет землю, будто нож,
и красные цветы земного рая,
другие не умрут, а ты умрешь,
из глаз любую родину теряя.
Солдат серьезной северной земли,
где лед долбят, когда могилы роют,
умрет в любой оранжевой дали
и будет отрицательным героем.
Его вернут в запаянном гробу,
как за ноги подвешенную тушу,
в песке забыв не нужную ему,
ногою прочь отброшенную душу...
... Но разве кто-то в этом виноват?
И воздух полон сказочных мелодий...
Одних — в могилы — к северу — назад.
Другие — в землю родины уходят.
Сердца одних запаяны в гробах.
Сердца других — тверды и непреклонны.
... Верблюды там — о десяти горбах.
И сказочны их пышные попоны.
... И я хочу, чтобы замкнулся круг,
чтоб умереть за родину любую,
придти туда не с севера на юг,
а встать вдали, по сторону другую.
Стоять и ждать в коричневой пыли,
лицо закрыв от ужаса, как дети,
пока солдат из северной земли
меня в дали оранжевой заметит.
И нехотя поднимет автомат,
меня вместив в прицеле автомата.
И будет он ни в чем не виноват.
И буду я ни в чем ни виновата.
А просто вниз глазами упаду,
из глаз теряя родину любую.
И сердце брошу в сторону одну,
а душу брошу в сторону другую...
... потом себя увижу на песке:
как медленно ладони разжимаю
и как любую родину в тоске
упавшими руками обнимаю...
1986
К содержанию
