<<На главную сайта

БИБЛИОТЕКА
ЗАВТРАШНЕЙ
КНИГИ

МУХА, СТЕНДАЛЬ И СЕМЕЧКИ

Чего-то меня угораздило дать почитать коллеге – ее зовут Ольга – роман Кундеры, случайно завалявшийся на моем столе. Она его прочитала, ей понравилось, и вот, третьего дня, я провожаю ее к метро и она решает поделиться впечатлениями о книге. Со мной. Нужно же по дороге о чем-нибудь поболтать. Да и работаем вместе уже достаточно долго, так что душа уже требует, видимо, неформального общения. Я поднапрягся, но ничего, кроме какой он клевый и очень мне нравится, выдавить не сумел. Беда. А она все не унимается – обрывать тему на пол дороге к метро как-то неудобно - и тут выразила, от безысходности, наверное, очень интересную мысль. Кундера ей напомнил роман Стендаля – ты читал, нет, ну неважно – там герой приходит на свидание и долго удивляется тому, что совершенно не испытывает чувств, которые рассчитывал на свидании этом ощутить. Я было растерялся, поскольку не понял к чему это, но тут меня осенило.

У большинства людей, как я понимаю, впечатления от жизни складываются из бессвязных обрывков. В памяти остаются образы вещей, о смысле и значении которых ни за что не догадаешься. Ну, например, почему я запомнил, как шел в пять лет по тротуару и дернул за руку ветерана, оказавшегося рядом. Беда не то, что я не помню, зачем я его дернул – беда, что я напрочь забыл кучу более важных событий, а это осталось в голове. У каждого таких обрывков в голове великое множество. Попробуй перебрать зрительные образы, оставшиеся у тебя в памяти, и ты тоже придешь к неутешительному выводу, что это просто груда мусора, с которым совершенно нечего делать. Я даже уверен, что не ошибаюсь. В кои-то веки.

От литературы остаются те же самые обрывки. Если что-то, не дай Бог, запало – все, придется совать куда надо и не надо. И не потому, что интеллекту не хватает, просто больше в голове ничего нет. Еще школьником я прочитал рассказ Чехова. Абсолютно бессмысленный. Сюжет такой: к помещику идет крестьянин и думает о чем-то своем. В это время помещик сидит в своей комнате и думает о чем-то своем. Крестьянин входит. Они обмениваются парой фраз и продолжают думать о чем-то своем. При этом они смотрят на муху. Муха бьется в оконное стекло. Хочет, видимо, наружу. Помещик и крестьянин продолжают смотреть на муху. Муха бьется в оконное стекло. Уже достаточно долго бьется. Вдруг помещик выходит из оцепенения и говорит крестьянину "ступай".

Все. Ну я, в общем, пришел в полный восторг. Суюсь к маме – глянь, ты все ж таки училка литературы, правда, гениальный рассказ? Не дает ответа. Суюсь к друзьям: блин, говорю, глядите, этот Чехов просто гений, как он это здорово про муху отчебучил, а? Молчат друзья. Всем по фигу.

Так вот. Смотрю я на Ольгу и вдруг понимаю – от всей литературы в ее голове остался только этот эпизод, когда герой Стендаля сидит на свидании и ничего не чувствует. Причем она тоже понимает, что связь между Стендалем и Кундерой, конечно, есть, но не очевидная, и этот эпизод ничего не доказывает. Но это все, что у нее есть, а со мной хочется поговорить неформально… Я и думаю: как-то неудобно, человек ко мне, можно сказать, с открытым сердцем, а я в ответ – ничего. Надо ей про муху рассказать.

Про муху.
Да что мне стоит?
Иду к метро и смелости набираюсь.
Но не набрался. Струсил. Ответил какую-то чушь. В общем, некрасиво получилось. На следующий день она мне комплимент отвесила: ты, вроде, умный парень, а все дураком прикидываешься.

Все-таки надо было про муху рассказать. Я даже сформулировал экзистенциальный закон: чем больше абсурдных вещей люди знают друг о друге, тем больше степень доверия между ними. И едва я этот закон сформулировал, как тут же представился случай использовать его на практике.

Напротив меня появился новый сотрудник, офис-менеджер. И решил я с ним поболтать о проекте кожевенного интернет-портала. Настроение было хорошее, я понес чушь о том, что вот, мол, совсем неизвестно, нужно это или нет, и что ты об этом думаешь. Он ответил в том же духе: "Я думаю, что проект, конечно, интересный, но совсем непонятно, как пойдут дела и вообще нужно это или нет". У меня настроение было лучше чем у него, так что я решил не отступать: "Естественно, никто ничего не знает наперед, но попробовать все-таки стоит. Глядишь, и выгорит дельце. Тем паче, что место пока не занято". "Да, - парирует офис менеджер, - если кто-то опередит, то потом будет обидно, тем более что интернет активно развивается и перспективы здесь хорошие". Ну, думаю, хрен моржовый, тебе меня все равно не переехать, и отвечаю в свою очередь: "Перспективы-то хорошие, да ведь столько проблем, и деньги нужны. Если уж решаться делать, не плохо бы определиться – о чем вообще идет речь. Может нашим дельцам кроме мобильника по жизни ничего не надо". Я уже почувствовал себя победителем, но тут офис менеджер задумчиво помычал и послал меня в нокдаун.

"Знаешь, - говорит, - может этот пример не имеет прямого отношения к теме, но я все-таки расскажу. Одна моя знакомая, когда работала учительницей, ездила на стажировку в Германию. Там она задала вопрос руководству тамошней школы – как вы решаете проблему семечек? Они выпучили глаза и спрашивают, в чем дело. Как же, говорит она, такая жуткая проблема, подлецы лузгают семечки на уроках, мусорят. Мы запрещаем, а толку чуть. А мы не запрещаем, пусть едят что хотят, – отвечают немцы, - у нас семечки очищенными продаются. То есть то, - заключает офис-менеджер, - что для нас проблема, для них - нет".

Рассказал, значит, и смотрит на меня. "Ну, в общем, ты понимаешь? Пример, конечно, не очень подходящий…"

Я улыбнулся и кивнул. Сказал два раза "да" и мысленно обрыдался.

Вверх

НЕПОДВИЖНОСТЬ

Представим себе, что человеческая жизнь состоит из ряда зрительных – чувственных, каких угодно – образов. Эти образы с определенной периодичностью становятся доступны восприятию. Из них мы учимся склеивать всякие приспособления, которые затем называем сознанием, чувством прекрасного, любовью, представлением о мире, внутренним "я". Мы склеиваем из них все, что помогает придать нам и нашей жизни какое-нибудь значение.

В детстве, когда я оказывался в присутствии большого количества людей, меня мучила неприятная мысль, точнее непонимание: я все не мог взять в толк, что заставляет меня и всех окружающих вести себя неким одинаковым образом, и никак иначе? Можно привести сколь угодно много объяснений данному факту, вполне логичных и имеющих реальное основание, но все они казались мне недостаточными, и кажутся недостаточными до сих пор. Почему я не могу вдруг, посреди урока, заорать благим матом и вскочить на парту? – спрашивал я себя, и тут же ужасался этой мысли, поскольку хоть и видел миллион причин этого не делать, но понимал, что сделать-то это я все равно МОГУ. Следовательно – я пришел к ужаснувшему меня выводу – я не делаю этого только потому, что в каждый момент своего существования себя контролирую, то есть постоянно прокручиваю в сознании последствия своих действий и сдерживаю себя. Заставляю руки спокойно лежать на парте, сохранять одинаковое выражение лица, на вопросы учителя отвечать спокойным голосом и морщиться от стыда, когда ставят двойку. Но мысль о постоянном самоконтроле меня ужаснула потому, что я точно знал: большую часть своей жизни я не задумываюсь о том, как должны лежать на парте мои руки, каким голосом я должен отвечать, выражать свои чувства, вести себя с родителями и чем мне грозит тот или иной жест в присутствии незнакомого человека. Я вдруг осознал, что как бы себя не контролировал, все равно иногда буду попадать в состояния своего естественного бытия. Я наверняка буду забываться, если чем-то увлекусь, буду терять страх, нить размышлений о возможных последствиях своих поступков. То есть иногда я буду самим собой, врожденным и неконтролируемым, таким, каков я есть на самом деле. А значит, если мне от природы присуще свойство посреди урока вскакивать с дикими криками на парту, это рано или поздно произойдет. Но самое противное, у меня нет и не было абсолютно никакой уверенности, что дело ограничится только этой, в общем-то, безобидной выходкой.

Оставаясь наедине с самим собой, я все время пытался выяснить, что же мне свойственно на самом деле. Каждое утро я строил невероятные гримасы перед зеркалом, и занимаюсь этим до сих пор – правда, в форме игры с сыном. Оказавшись в лифте, я начинал рычать и хрипеть как животное. Стыдно признаться… нет, не буду. Вскоре я выяснил, что не одинок в своих исканиях. Однажды я зашел в лифт с другом. Дело было после очередной вечеринки, мы были чуточку пьяны. Он искоса
взглянул на меня, сказал, мол, Польский, извини, и тут же издал дикий вопль, присев от натуги и обхватив руками живот.

Что же значит "быть самим собой" и почему размышления об этом ведут к такому паясничанью? Может быть, это значит постоянно прокручивать перед лампой самосознания диафильма, состоящего из одинаковых кадров? Но если что-то начинает повторяться, причем один к одному, поди попробуй избавиться от ощущения, что это нечто не является чем-то искусственным. Мы бы наверняка забеспокоились, если бы обнаружили, что время остановилось, и каждый новый день является идентичным повторением предыдущего. Почему же мы не удивляемся тому, что каждый новый день остаемся самими собой, идентичным повторением себя вчерашних? Внутреннее однообразие человека противоречит внешним законам природы. Можно повыть и погримасничать, в надежде отыскать в себе нечто естественное, всамделишное и неконтролируемое. Но ничего естественного и всамделишного в нас нет. Может быть поэтому я спокойно думаю о своем будущем и почти уверен, что никого не укушу за ухо, не заору как резаный в самый неподходящий момент, не покажу начальнику длинный язык, когда он сообщит мне о повышении зарплаты, и не припрусь не вечеринку к друзьям нагишом. Я верю в свое однообразие и бессознательно полагаюсь на него. Я порабощен им и знаю, что как только решу освободиться от него, то стану невменяемым идиотом.

То, чем мы являемся сами по себе, похоже на последовательность кадров, которые склеены друг с другом определенным образом раз и навсегда. Эти кадры можно пронумеровать – 2-5-1-8-9, или 1-2-3-4-5 (что уже хуже), или 2-2-0-2-2 (этот вариант, по-моему, самый плохой). Сия неизменность – с одной стороны благо, с другой проклятие. Если какой-либо из кадров нас не устраивает, вырезать его, не разорвав всю ленту, невозможно. И уж тем более дела плохи, когда все кадры сразу становятся несносными от этой своей навязчивой однообразности.

Обычный человек встает перед трудноразрешимой проблемой: все кадры, из которых состоит его сознание, рано или поздно надоедают ему настолько, что уж очень хочется с этим что-то сделать. Какой толк, к примеру, читать новые книги, если все, что от них остается – воспоминание о бессмысленной болтовне с сослуживцами на тему, клевый этот писатель или так себе. Или наивная уверенность, что ты пережил нечто новое и твой внутренний мир пополнился неким уникальным опытом. Не пережил и не пополнился. 1-2-3-4-5 – как было, так и осталось. Не надо обманываться.

Видимо, из-за врожденного стремления утихомирить тоскливые повопления
собственного однообразия, человек с таким удовольствием увлекается внешним миром. Который, в отличие от мира внутреннего, всегда готов предложить новую последовательность кадров, или даже новые кадры. И здесь я обнаружил закономерность: чем быстрее смена кадров, тем большей популярностью пользуется лента, которая из них состоит. Из всех искусств самое главное кино, затем музыка, потом чтиво. Люди, увлекающиеся живописью – большая редкость. Стоит привести девушку в музей и рассказать ей что-нибудь интересное про выставленную картину – и она твоя. Девушка. Разбираться в живописи – это уже уникально. Получать кайф от неподвижного образа – есть в этом какая-то бессмыслица. Зато девушке может придти в голову, что из тебя выйдет неплохой семьянин – то есть человек, способный как-то мириться с однообразной последовательностью кадров, из которых состоит его жена, и будут состоять его дети. Любовь, связанная постоянством, отдает ущербностью.

Мы носим в себе бомбу однообразия с часовым механизмом. Наше основное занятие – двигать стрелки этого механизма назад, оттягивая момент взрыва. Только назад их двигать невозможно – в лучшем случае получится придержать. Не более. Бессмертие представляется мукой, и даже вера в счастливую загробную жизнь часто омрачается подозрением, что жизнь эта в худшем случае станет очередной сменой кадров. В лучшем – будет подобна камню или часам со стрелками, застывшими на сорока минутах двенадцатого (образчик христианского рая, замерший на колокольне церкви, которая стоит рядом с моим домом).

Можно ли быть счастливым и что это значит? Вечером, на работе, когда в офисе никого уже нет, я выключаю компьютер, гашу свет, сажусь в кресло и начинаю цепенеть в полумраке, уставившись в дверной проем своей комнаты. Я пытаюсь приостановить стрелки своего однообразия и учится не страдать от тоски, когда не только внутри, но и снаружи все остается неизменным. Жизнь теряет смысл именно в такие моменты неподвижности. Медитация, молитва, транс – смысл всего этого совсем не в том, чтобы войти в контакт с Богом, силами космоса, обрести душевное равновесие, успокоить нервы. У этого состояния вообще нет никакого смысла, потому что смысл возможен только при смене кадров. Полная остановка, тупая неподвижность, когда внутренний голос сознания либо молчит, либо бредит – это подобие временной смерти. Точнее – временного бессмертия, когда кажется, что можешь миллиарды раз повторять "один-один-один-один", и не сойти с ума. Видимо, это и значит быть Богом. Если понятие счастья предполагает достижение состояния, в котором ты можешь находиться вечно – так вот же оно. Уже хотя бы потому, что ты будешь находиться в этом состоянии вечно.
Скорее всего.

Напишите Георгию Данилову

вверх