|
ПТИЦЫ, ПТИЦЫ
Мне нужно посетить Старый город в Иерусалиме, - сказал мне Корчак спустя
некоторое время после нашей первой встречи. Несколько дней он гостил в моем
доме в Шароне и явно наслаждался каждой минутой.
Для него была очень характерна глубокая заинтересованность и увлеченность
всем, что он видел, будь то собака во дворе, почтальон или розовый куст. Он
всем искренне восхищался. Это была такая особая смесь интеллектуального и
чувственного удовольствия. Он хотел все знать в деталях: как растет этот
цветок, как действует данный конкретный механизм. Почему дети по дороге в
школу обязательно должны переходить оживленное шоссе?
- Я не понимаю, - говорил он, - что, нельзя было пустить шоссе в объезд или
построить над ним пешеходный мост? Ведь здесь, в Израиле, дети - самое
дорогое. Я не прав?
Однажды вечером мы сидели на траве перед домом с несколькими моими друзьями.
Я хотел, чтобы они познакомились с ним и он узнал их поближе. По своему
обыкновению, он много спрашивал и мало отвечал. Один из моих друзей,
который, судя по всему, не очень любил, когда его уж очень расспрашивали,
пусть вежливо и искренне, спросил:
- Может, и вас можно кое о чем спросить?
Стекла очков Корчака блеснули в лучах заходящего солнца. Он смахнул травинку
со своей бородки и проговорил:
- Вы правы, я задаю слишком много вопросов.
- Я не это имел в виду... - поспешил извиниться мой товарищ. - Просто хотел
узнать... Извините, если задел вас.
- Совсем не задели. Я всегда поощрял своих детей задавать вопросы.
Помнится, что в еврейских источниках сказано: стесняющийся не научится.
Верно? По правде говоря, я не родился с серебряной ложкой во рту. Вместо нее
там уже был первый вопрос...
Все засмеялись, а потом молча пили свой чай и кофе. Корчак вроде бы закончил
говорить, но я уже знал, что последует продолжение. И действительно, после
короткой паузы он вернулся к прежней теме:
- Да, я задаю вопросы взрослым и детям, младенцам и старикам, предметам и
фактам, событиям и самой судьбе. И не всегда у меня есть желание найти
ответы, но я всегда хочу перейти к новым вопросам. Изучать, чтобы знать?
Нет. Изучать, чтобы найти, достичь сердцевины? И это не то. Моя цель - само
действие: спрашивать и спрашивать.
- Странно, - удивился кто-то из наших в сгущавшихся сумерках, - спрашивать и
не ждать ответа?
- Конечно, получать ответы, - послышался голос Корчака, - но никакой ответ
не является окончательным итогом. Любой ответ может вызвать массу
дополнительных вопросов.
- Ох и досталось вашим родителям от такого почемучки, - пошутил я. - Ваши
вопросы, наверное, никогда не иссякали.
В голосе Корчака послышалась печаль:
- Мои родители... Да, это верно. Хотя с отцом у меня были другие проблемы...
Но мама, действительно, иногда теряла со мной терпение. А что бы вы сказали
о ребенке, который задает вопросы своим кубикам, игрушкам? Я думаю, что уже
тогда вопрос для меня был важнее, чем ответ.
- А как же Луи Пастер? - спросила одна из девушек.
- Вы читали книгу "Упрямый парень"? - спросил в ответ Корча к, оживляясь.
- Конечно, и она произвела на меня большое впечатление. Я и биологию решила
изучать во многом под влиянием этой книги.
Тем временем стало прохладно и сыро. Я предложил зайти в дом. Мы расселись в
гостиной: Кор-чак в кресле, а мы вокруг. Он с симпатией взглянул на девушку.
Я тем временем подошел к книжному шкафу.
- Что ты там ищешь? - спросил Корчак.
- "Упрямого парня", - ответил я.
- Как найдешь, дай мне, пожалуйста, - попросила студентка. - Я хочу
прочитать вам кое-что.
Я протянул ей том. В молчании она листала книгу.
- Нашла, вот. Вам стоит послушать. И она начала читать:
- "Люди покупают сахар и соль, но их не интересует, что это кристаллы. Людям
знакомо кислое молоко, но они не думают о причинах процесса и не задаются
вопросом - почему молоко скисает?
Мы едим хлеб, но почему для его выпечки нужны дрожжи? Почему халы и пироги
раз выходят пышные и пропеченные, а другой раз не удаются?
Почему здоровый человек может заразиться от больного?
Почему одна женщина рожает ребенка и чувствует себя хорошо, а другая при
этом умирает?
Однако Пастер был настойчив в своих поисках и говорил: "Я хочу знать и буду
знать. И знать я все буду хорошо, точно и основательно. Буду работать и
сделаю все сам, а уж потом научу других".
Вот так, - проговорила девушка и закрыла книгу. - Я всегда считала, что эта
книга полна вопросов.
- И теперь вы хотите пойти по стопам Пастера? - спросил Корчак своим тихим
голосом.,
- Я не знаю, - она немного покраснела, - надеюсь, мне удастся.
Мы вновь вернулись к словам Корчака, сказавшего, что вопрос для него важнее,
чем ответ.
- Если так, - сказал один из нас, - почему все то, что вы слышите, вы
записываете в свой блокнот?
- Да, - признал тот, - позднее все изменилось: я понял, что невозможно
строить жизнь на одних вопросах.
* * *
Ночью, перед тем как лечь спать, он сказал как бы самому себе:
- Если бы мы могли задать нужные вопросы в нужное время, может быть,
определенные вещи и не случились бы...
Я не спросил Корчака, что он имел в виду. Опять его было трудно разгадать:
на первый взгляд, он открыт и искренен, однако на самом деле - сложен и
полон загадок. Но и в этом было его очарование.
Я сообщил ему, что послезавтра буду свободен от своих занятий и мы
отправимся в Иерусалим. Корчак обрадовался как ребенок:
- Я всегда мечтал жить в Иерусалиме, где-нибудь в Старом городе в маленькой
комнатке. - Его голос сделался тихим и мечтательным, как у человека,
погружающегося в сон. А затем, как бы очнувшись, он энергично добавил:
- Все, что мне было бы нужно, это маленькая комната, стол и стул, Библия и
словарь, а также карандаш и тетрадь. Вот так, в удивительной атмосфере
Иерусалима я бы учил иврит. Когда-то это было моей мечтой.
Мы договорились встретиться в полдень на площадке перед Яффскими воротами.
Корчак уже ждал меня, сидя на каменном бордюре газона, примыкающего к стене.
В его руке был большой бублик, какие продают арабские лоточники. Корчак,
счастливый, сидел и жевал. Он восторгался тем, что продавец завернул ему
бублик в пожелтевшую страницу из старой телефонной книги. Это рассмешило его
и тут же подтолкнуло на дальнейшие размышления:
- Смотри, сколько людей ты сразу приобретаешь с бубликом: Коэн Авраам, Коэн
Элияху, Коэн Адэла, Коэн Барух, Коэн Борис, Коэн, Коэн, Коэн... Настоящие
иерусалимские коэны (священники. - Прим, пер.) с одним бубликом. Вот это
встреча! - продолжал Корчак рассматривать имена на странице. Я уже не мог
понять - шутит он или говорит серьезно.
Мы вошли в ворота и начали спускаться по ступеням рынка Давида. Запахи,
разноцветье товаров, крики торговцев, ослики - от всего этого у нас обоих
голова пошла кругом. Но что совершенно захватило Корчака - так это обилие
клеток с желто-зелеными канарейками. Они были повсюду: стояли на
подоконниках высоких окон, висели над входом в магазинчики и на стенах.
Время от времени какая-то из птиц принималась высвистывать свою чудесную
мелодию. Каждый раз при этом Корчак просил, чтобы мы остановились и
послушали. - Ты знаешь, что значит канарейка в моей жизни?! - воскликнул он.
Как раз в этот момент раздалось пение птиц сразу в двух клетках, висевших на
красноватой стене церкви Александра. Звонкие трели взлетали ввысь и
заполняли все пространство переулка. Корчак замолчал, повернулголову к
птицам и весь отдался прекрасным звукам. И тут я увидел в его глазах
глубокую тоску, которой тогда не мог найти объяснения.
Чуть позднее мы зашли в один из магазинчиков на рынке купить немного
фруктов. И здесь, в центре помещения, под потолком висела роскошная клетка,
в которой сидела чудесная канарейка. Корчак завязал беседу с хозяином о
разведении кенарей, о том, чем их нужно кормить и как определить птицу,
которая будет хорошо петь. Как и по каждой теме, по которой он начинал
разговор, Корчак и здесь обнаружил поразительные познания.
- Вы настоящий специалист по канарейкам, - сказал ему хозяин магазина
удивленно, упаковывая нам фрукты.
- Да, когда-то я в этом разбирался, - улыбнулся Корчак, - и знал гораздо
больше.
Мы вышли через Шхемские ворота, повернули налево и стали подниматься вверх
по улице; слева от нас тянулась стена Старого города, а справа была
восстановленная церковь Нотр-Дам. Корчак на минуту задержался возле Новых
ворот и прочитал надпись на табличке, укрепленной рядом. Затем мы перешли
улицу, повернули направо, на улицу Яффо, и рядом со зданием муниципалитета
вошли в сад Даниэль. Там мы сели отдохнуть на одну из скамеек.
- Вы специалист и по канарейкам, - произнес я утвердительно, поскольку уже
привык к тому, что он оказывается знатоком почти по любому вопросу, с
которым сталкивается.
- Нет, на этот раз это была не просто любознательность, мне нужна была
информация. Это глубоко личное из моего прошлого. У тебя есть терпение
послушать?
Ответа от меня не требовалось. Когда Корчак решал рассказать что-то, у него
становился особенным голос, взгляд делался задумчивым, он начинал слишком
часто снимать и протирать свои очки - все эти движения были признаком
предстоящего повествования, которое я неизбежно должен выслушать.
- Мне тогда было уже пять лет, - начал он. - Ты знаешь, что я вырос в
Варшаве в ассимилированной среде. Моя семья была обеспеченной, и родители не
отказывали мне ни в чем. Мама заботилась о том, чтобы я учился и делал
успехи. Да, она умерла много лет спустя от тифа, - Корчак глубоко
вздохнул16. Неожиданно он достал из кармана платок, снял очки и вытер глаза,
в которых стояли слезы. Что вдруг? Память о матери после стольких лет? А
может, что-то еще? Я не знал. Он понемногу начал приходить в себя, спрятал
платок обратно в карман и продолжал говорить ясным голосом:
- Как я уже говорил, мне было около пяти, но уже тогда я заинтересовался
жизнью детей, к которым судьба не была благосклонна: нищими бродяжками в
грязных лохмотьях. Мне - "ребенку из благополучной семьи" (эти слова он
произнес подчеркнуто иронично) - запрещали играть с ними, чтобы я, не дай
Бог, не втянулся в их компанию. Может, в этом и есть причина того, что, уже
будучи молодым начинающим врачом, еще до того, как я обратился к педагогике,
большую часть своего времени я посвящал беднякам? Своего рода запоздалый
бунт против запретов, которыми меня окружали в детстве. Кто знает?
Но ты ведь хочешь узнать историю моей канарейки. Она была моим самым верным
другом, которому я доверял свои секреты, и она пела мне свои чудесные песни.
Когда она умерла, я оплакивал ее, как оплакивают брата. Она ведь была первым
живым существом, чью смерть мне довелось пережить. Я решил, что она
заслуживает достойных похорон. Я завернул ее желтое тельце в подобие савана
из ваты и с нежностью опустил в жестяную коробку, в которой когда-то были
конфеты. Затем я выкопал ямку возле моего любимого платана, под ветвями
которого и играл, и мечтал. После того как я насыпал поверх ямки небольшой
холмик из земли и камушков, я решил установить над могилкой крест. Да, тогда
я не знал определенно, что я еврей. Моя нянька-полька увидела, как я мастерю
крест из двух дощечек. Когда она услышала, для чего я его делаю, сказала:
нельзя устанавливать крест на могиле птицы. Это святотатство. Потому что
птицы существа намного более низкие в сравнении с людьми.
Она видела, что в моих глазах стояли слезы, однако добавила с жестокой
невозмутимостью: "И даже плакать по канарейке - это грех!"
Рыдая, я убежал в свою комнату и не хотел выходить из нее до самого вечера.
Когда же я все-таки вышел из нее и тихонько пробрался в гостиную, то увидел,
что клетка моей канарейки исчезла из передней. Родители все поняли.
Корчак опустил глаза и посмотрел на свои ботинки, как всегда начищенные до
блеска, как будто он хотел в них отразиться. Красивый садик, в котором мы
сидели, был со всех сторон окружен улицами с оживленным движением. Шум
многочисленных автомобилей к вечеру становился все сильнее.
Мне нужно было возвращаться в студенческое общежитие, что возле
университета. Корчак отправлялся ночевать к своим знакомым. Кроме того, он
хотел еще немного побродить по Иерусалиму в одиночестве.
- Спасибо тебе, - сказал он и добавил: - Я впервые кому-то рассказываю об
этом. Когда ты рассказываешь о чем-то другу, это совсем не то, как если бы
ты это записал. И опять смысл фразы был для меня недоступен.
Вечером, когда я готовился к завтрашним занятиям, что-то не давало мне
покоя. Рассказ о канарейке казался мне знакомым и незнакомым одновременно.
Мог ли я уже когда-либо слышать его? И только когда в конце недели я пришел
в дом родителей и в который раз пролистал книгу "Король Матиуш на
необитаемом острове", я обнаружил, что канарейка была с Матиушем и на том
острове, где маленький король находился в изгнании. И была там ему
единственным другом. Я читал и одновременно вспоминал:
"На другой день... стряслась беда: внезапно умерла канарейка. Она была уже
старая и последнее время сидела нахохлившись, не пела, редко вылетала из
клетки, не хотела купаться в мисочке. Ела тоже мало - клюнет раз-другой, а
остальное разбросает по клетке. Матиуш видел это, но надеялся: может,
выздоровеет.
Когда канарейка умерла, Матиуш вспомнил, что накануне вечером у нее был
особенно жалкий вид. Она разевала клюв и закрывала глазки - будто задыхалась
- и дрожала от холода. Встревоженный Матиуш пытался согреть ее своим
дыханием. А наутро видит - канарейка лежит на боку, ножки вытянула, но
головкой еще вертит и один глаз открыт. Матиуш схватил ее в руки - она
твердая, как камушек..."17
"Как это на него похоже, - подумал я о Корчаке, - он обратил внимание на
мельчайшие детали". Я продолжал читать с нарастающим волнением:
"Прежде всего он вырезал из золотой бумаги корону: ведь канарейка была не
простая, а королевская. Потом оклеил небольшую коробочку изнутри зеленой
бумагой, положил на дно немного ваты, листьев, а на них - канарейку.
... Похоронить канарейку Матиуш решил на самой вершине поддеревом, откуда
открывался красивый вид на море"18.
Но тут было еще кое-что, что проливало свет на некую деталь из жизни
Корчака: "Канарейку подарила ему покойная мама, клетка с птицей много лет
стояла в кабинете покойного отца. Значит, это особая птица, с ней связаны
воспоминания о родителях. А память о родителях чтут не только короли"19.
Когда Матиуш хоронит канарейку, вдруг происходит чудо: "... Над головой
послышались громкие, звонкие трели. Это канарейки - вольные обитатели
острова - прощались с несчастной пленницей"20. "Нужно спросить Корчака, -
мелькнула у меня мысль, - верит ли он в бессмертие человеческой души?.."
Но особенно меня поразил конец: "Матиуш сделал из камешков холмик. Когда все
было готово, он еще раз взглянул на могилу, и сердце у него сжалось от
тоски. Ему припомнилось кладбище в далекой столице, где похоронены его
родители"21.
От волнения у меня перехватило горло, В субботу, как это было у нас
заведено, мы гуляли в роще возле дома моих родителей. Корчак имел
обыкновение брать с собой на прогулку хлебные крошки и бросать их голубям,
которые подлетали к нему, как будто хорошо его знали. У него был особый
подход к птицам, и он питал к ним большую симпатию. И как уже не раз между
нами случалось, мне не надо было ему ничего говорить. Он уже знал, что меня
интересует, и рассказывал:
- Я всегда любил птиц. В детском доме на мой подоконник в маленькой комнатке
всегда прилетали птицы. Прыгали между книгами и тетрадками, которые были
разбросаны на столе. Они знали, что им искать... Там всегда можно было найти
что-нибудь вкусное. Животные не меньше, чем человек, обладают способностью
находить благоприятные для себя места...
Я рассказал ему про свое "открытие" в книге "Король Матиуш на необитаемом
острове", и Корчак обрадовался, узнав, что я читал это произведение:
- Эти воспоминания сопровождают меня на протяжении многих лет. Я надеялся,
что, если опишу это в книге, мне станет полегче. Впрочем, это не сильно
помогло.
- Лишь тот, кто слышал вашу подлинную историю, сможет понять этот эпизод с
крестом в книге. Почему вы не добавили какое-нибудь пояснение?
- Что? Сочинить пояснение, которое будет приемлемым для детей? Ведь написать
все так, как оно было на самом деле, я тогда не мог.
Я не понял, что он имеет в виду. Рассказ казался мне простым и понятным.
- Почему - нет? - спросил я.
Лицо Корчака несколько помрачнело. Он внимательно и серьезно посмотрел на
меня и добавил:
- Я ведь и тебе пока не рассказал всю историю до конца. Быть может, будучи
израильтянином, ты не поймешь рассказ во всей его глубине. Но я должен его
завершить. Я рассказал тебе о том, как нянька не разрешила мне поставить
крест на могиле канарейки, поскольку это низшее существо. Но то был еще не
конец рассказа. На то, что я расплакался и убежал к себе в комнату, была
дополнительная причина.
Мальчик, с которым я частенько играл и с которым делился моими мыслями и
планами, был сыном привратника. И вот после того как нянька сказала то, что
сказала, он заявил мне: "И кроме того, будет тебе известно, что твой кенарь
вовсе не был христианином, он был всего лишь евреем!" В его голосе я услышал
незнакомые нотки, однако не понял, в чем было дело. И тогда он добавил, как
будто был священником, проповедующим в церкви:
- И ты, ты тоже еврей! - И обвиняюще указал на меня пальцем.
- Я же, - сказал он гордо, - я польский католик! Я попаду в рай, а ты - нет.
Для евреев рая не существует.
Однако когда он увидел, что мои глаза наполнились слезами, то продолжил
тихим и примирительным тоном: "Но, если не будешь сквернословить, а также
стащишь для меня сахару у себя из дома, - может, и не попадешь в ад..."
- Я помню, с каким жестоким удовольствием он произнес это ужасное слово -
"ад". Он также пообещал мне, что если я буду хорошо себя вести по отношению
к нему, то, хотя и не попаду после смерти в рай, то и в ад не попаду, а буду
просто в каком-то темном месте.
Корчак замолчал. Он не смотрел на меня, но я чувствовал, что главного он еще
не сказал. Про себя я подумал: "Как же для него еще болезненно воспоминание
об эпизоде, который произошел так давно!"
- А я, - произнес он, как бы очнувшись, - очень боялся темноты. У меня в
голове все перепуталось - смерть, быть евреем, ад - и превратилось в моем
буйном воображении в одну устрашающую картину. И то место, куда "определил"
меня сын привратника, в итоге предстало в моем воображении каким-то темным
еврейским раем22.
Легкий ветерок пронесся меж ветвями деревьев. Корчак как бы машинально
продолжал бросать кусочки хлеба птицам.
- Но вы все-таки включили этот отрывок в книгу, предназначенную для детей?
- Что значит "предназначенную для детей"? - переспросил он с легким
раздражением в голосе. - Я всегда писал о том, что было у меня внутри...
Интересно то, что я вообще запомнил этот случай. Но, как ты сейчас
понимаешь, я не включил в этот отрывок главное: болезненное пробуждение
моего еврейского самосознания.
Мы помолчали.
- И даже если ты меня не спросишь, я все равно объясню тебе: я ведь был
известен в среде польской общественности как польский писатель. Кто знал,
что под именем Януш Корчак скрывается Генрик Гольдшмит, опасающийся открыть
свое истинное имя своим молодым читателям? Вот так и получилась, как ты
сказал, неясная часть. Кстати,
это не мешало тысячам молодых читать мои книги. И вообще, кто сказал, что в
книгах для детей все должно быть ясно и понятно? Детский писатель тоже может
оставлять загадки... Мы присели на скамью.
- В книге хорошо оставлять возможность читателю ставить вопросы на будущее.
Ты ведь знаешь, что я люблю вопросы, на которые нет ответов...
- И все-таки тот случай произвел на вас неизгладимое впечатление, -
осмелился повторить я.
- Да, верно. Уже годы прошли с тех пор, как я написал эту книгу. Наверное,
тогда я еще не понимал, насколько важным и определяющим был тот случай в
моей жизни. Лишь с годами, с возрастом становятся понятны события детства.
Корчак вдруг поднял глаза вверх. На одном из деревьев сидели две довольно
крупные птицы, каждая на отдельной ветке. У птиц были черные головы и
голубоватые крылья.
- Как они красивы, - тихо прошептал Корчак, чтобы не спугнуть их. - Как они
называются?
- Сойки, из семейства врановых. В этом сезоне их здесь много.
- Сойки, сойки, - повторил он за мной, как человек, напевающий приятную
мелодию. - Красивое имя для красивой птицы.
И затем, посмотрев на меня своим теплым и мягким взглядом, тихонько добавил:
"Красивая, но все же не так, как канарейка".
|
